Наталья Соловьева - На берегу Тьмы [litres]

В 1937 году Пасха была поздняя, 2 мая. Никто не праздновал, не красил яиц, не пек куличей, но вся деревня откуда-то знала: Пасха пришла. Казалось, что и природу кто-то оповестил: ветер переменился на южный, птицы защебетали будто бы по-другому, стройно и торжественно. Домочадцы шепотом христосовались, а Катерина вполголоса напевала: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…»

На следующий день предстояло обойти корову, которая отелилась накануне Вербного воскресенья. Утром Катерина поспешила в хлев. Прихватила пустую подойницу, прикрепив на дно пахнущий медом зажженный огарок, – так учила бабка Марфа. Никто не должен был видеть ее. Катерина плотно прикрыла за собой дверь, сбитую из добротных толстых досок, заслонила пуком сена оконце и встала напротив покорно жующей коровы. Взяв в руки огарок, начала по памяти читать: «Богородице, Дево, радуйся…». Осторожно, чтобы не испугать животное, Катерина поочередно прижгла шерсть на звездчатом лбу коровы, в обоих мохнатых ушах, на правом боку, на костистом крестце и на левом боку. Слабый дурманящий запах жженой шерсти на мгновение перебил теплый уютный аромат коровы и благоухание сухого сена, смешался с ними и растворился в хлеву. Обойдя корову три раза, Катерина снова прикрепила огарок ко дну подойницы и принялась доить, заботливо обтерев чистой тряпицей бархатное розовое вымя. Кормилица. Корову теперь разрешалось держать только одну, лошадь уже давно сдали в колхоз. И вот звонкие молочные струи окатили и с шипением затушили огонек.

Вернувшись в дом, Катерина аккуратно, стараясь не пролить ни капли, процедила пенистое теплое молоко. Больше недели корову не доила, сегодня Саша встанет, а на столе кувшин, накрытый полотенцем. Катерина улыбнулась. Огарок обсушила передником, снова затеплила и воткнула в пустующий красный угол.

Церковь закрыли еще в конце 20-х: по Бернову шныряла бригада, врывалась в дома и забирала иконы. Навсегда. Катерине чудом удалось схоронить в подполе и тем самым уберечь венчальные и несколько родовых, которые привез в Берново Александр. И теперь, по праздникам, чтобы помолиться на иконы, Катерина тихонько спускалась в подпол, вытаскивала из стены только ей известный щербатый камень и разворачивала сверток. Ну, здравствуйте, родные…

Уже больше десяти лет работала библиотекарем. Помогла Вера: жена уважаемого врача и учительница хлопотала в районе и добилась, чтобы взяли именно ее, Катерину.

Хлопнула дверь. Катерина вздрогнула. Сейчас, в разгар сева, колхозники появлялись редко, и то под вечер.

Вошел мужчина, очень высокий, плечистый, с темными, зачесанными назад волосами. Катерина сразу отметила, что приезжий, городской: синий бостоновый костюм, начищенные новые ботинки. «Наверное, начальство из района», – подумала Катерина. Незнакомец протянул руку:

– Здравствуйте! Сергей Константинович Розенберг, корреспондент «Московского комсомольца». Скажите, у вас есть свежие газеты?

– Здравствуйте. «Правда», «Труд», «Известия». И «Московский комсомолец» тоже. Есть и наши – «Социалистическое льноводство» и «Знамя ударника». Вам какую?

– А вы так себя и не назвали…

– Катерина Федоровна Сандалова. Что вам показать?

– А можно все посмотреть?

Катерина разложила последние газеты на столе в читальном зале, а попросту в одной из комнат избы, которую занимала библиотека.

– Я в командировку к вам. Пишу про вторую стахановскую весну, про сверхранний сев. Вы про это слышали?

– Раньше сеяли на Сидора, а то и позже. А почему раньше теперь сеять надо – не знаю.

– Ну как же – это льноводство на высоком агротехническом уровне. С тем, чтобы удвоить урожай: с одного гектара десять центнеров льноволокна.

– Старики говорили сеять, когда рябина зацветет, кукушка закукует. А в этом году весна поздняя, вон и на Федота метель была… Агрономы в Москве сидят, а природу не обманешь.

– Как интересно вы рассуждаете. Вы из этих мест?

– Да, здешняя я.

– А я из Москвы. Как раз где агрономы сидят. Бывали в Москве?

Катерина смутилась:

– Нет, что вы, никогда…

– Почему? Вы непременно должны поехать. Большой театр, Третьяковская галерея, Красная площадь.

– Да как-то и не думала никогда. Не до того было.

– Вот сейчас и поезжайте.

– Как? Вот так прямо взять и поехать?

– Э… да. Взять отпуск, собрать чемодан.

– У меня и чемодана никакого нет.

– Ну хорошо, не чемодан, а сумку какую-нибудь. Я не знаю.

– И что же я, приеду, и что там буду делать?

– Как что? Гулять, любоваться, зайдете в Третьяковскую галерею, в этом году выставляют Сурикова, Крамского. Знаете, какая Москва красивая? Приезжайте непременно!

– Даже не думала никогда вот так взять и поехать. То нужда, то дети малые.

– А что же сейчас, взрослые дети ваши?

– Взрослые. Саша медицинский в Москве закончил, но я так ни разу и не приезжала к нему туда. Дети меньшие, корова. Муж ездил. А сейчас сын здесь, в Бернове, врачом работает. Не захотел в Москве оставаться, как я его уж просила.

– Зато повезло с врачом деревне.

– Наш предыдущий врач, Петр Петрович Сергеев, очень хороший был. Куда-то уехали с женой отсюда. – Катерина одна знала, что Петр Петрович с Верой уехали в Тверь, сменили фамилии, скрыли происхождение Веры. – Саша на него равняется. Петр Петрович за него в Москву ходатайствовал. Сам к экзаменам готовил, сам в Москву поступать возил. Коля у меня еще есть. Никоша мой… – Катерина на мгновение задумалась. – В армии сейчас. И Глаша. В Ржевском педтехникуме учится.

– А муж чем же занимается?

– В совхозе счетоводом работает. Вы надолго к нам?

– Сам не знаю. Может, на неделю, а может, и дольше. Не знаю. Потом еще куда-нибудь поеду. Я на одном месте не задерживаюсь.

– Так что же, дома не ждет вас никто?

– Нет, никто. Я не женат, и не был никогда.

– Как же так?

– Все как-то не пришлось. Ездил много. Туркменистан, Монголия, Маньчжурия. Ходил в кругосветку на ледоколе «Красин». Вы, может, слышали, как спасали челюскинцев? Вот я там был.

– То есть вы так запросто плыли на ледоколе?

– С другими журналистами, с экипажем. Интереснейшие люди, скажу я вам.

– А вы что же делали?

– Писал.

– Писали?

– Ну да, я же журналист.

– И правда. – Катерина рассмеялась.

Розенберг тоже рассмеялся. Он с удивлением понял, что ему хорошо и легко с этой простой женщиной. Подсчитал, что раз сын уже врач, то Катерине должно быть около сорока. Но на вид она казалась моложе, лет тридцати пяти, не больше. Розенберг был знаком со многими московскими модницами, время от времени случались любовницы, поэтому он не считал себя профаном. Ее длинные не по моде волосы были уложены в незамысловатую прическу. Розенберг отметил, что седина еще не проявила себя. Несмотря на работу на земле, руки у нее были хоть и не изящные, но аккуратные, маленькие. Одета она была просто, не броско, но в то же время со вкусом. Белая с вышивкой зефирная блузка и прямая хлопчатобумажная, расширяющаяся книзу, модного фасона юбка подчеркивали ее стройность. Она отличалась от столичных красоток, пахнущих «Лориган де Коти», с короткими волосами, уложенными волной, и с ярко накрашенными губами. «Сама шьет», – догадался Розенберг, заметив на столе журнал «Работница».