Наталья Соловьева - На берегу Тьмы [litres]

– Саша! Саша!

Поезд медленно тронулся. Курившие на платформе на ходу заскакивали в вагоны. Катерина бежала изо всех сил, не замечая боли, но поезд все ускорялся. Уезжающие на передовую солдаты с сочувствием смотрели на нее.

– Сынок… – зарыдала Катерина вслед уходящему поезду и упала на землю. В висках застучало пророчество ведьмы Вовихи: «Ты все равно его потеряешь, потеряешь, потеряешь…»

Солдат, потянув ее за дрожащую руку, помог подняться. Опустошенная, она тихо повторяла:

– Слава Богу за все… Слава Богу за все…

Был уже разгар дня, когда Катерина вернулась. Ночь провела недалеко от станции, на крыльце какого-то дома, а утром продолжила путь. Ноги саднили – пока бежала, стерла до крови.

Еще в коридоре услышала, как в комнате истошно кричит младенец. Этот звук невозможно было ни с чем спутать: «Ла, ла, ла!» Катерина вбежала в комнату – на полу, в ящике старого комода, заходился красный от плача новорожденный мальчик, кое-как закутанный в тряпки.

Глаша, отвернувшись и закрыв уши подушкой, лежала на кровати, той, на которой Катерина убила Клауса. У ребенка перехватывало дыхание. Катерина подбежала, схватила и прижала его к себе, и он затих, почувствовав тепло. Катерина села на край кровати:

– Что ты, Глаша?

– Не хочу его видеть, мать.

– Это же дитя твое, что ты делаешь? Живой же – посмотри! – Катерина поднесла его ближе, так, чтобы Глаша увидела.

– Убери!

– Нельзя так, доченька. Покорми его, Христом Богом прошу!

– Пусть подохнет! – заорала Глаша.

– Что ты – грех! Как можно?

– Грех, грех! Всю жизнь ты это твердишь. Это грех, то грех. Сама безгрешная, что ли?

– Нет, Глаша, – тяжело вздохнула Катерина, – и мне за это перед Богом отвечать. Но это мои грехи, никуда мне от них не деться, но ты на душу лишнее не бери. Вот ребенок – пусть не хотела ты его, но так уж Богу угодно. Может, через него тебе спасение? Кто знает? Бери, доченька, а я помогу тебе, сколько сил мне Бог даст.

Глаша со вздохом повернулась, взяла на руки младенца и неумело дала ему грудь:

– Ты смотри – рыжий, – удивилась она. – Что же мне делать с тобой, рыжий?

Ребенок пососал грудь и затих.

– Вот что, Глаша. Один раз скажу тебе. Ты сама легла с тем немцем. Наказание это твое или спасение – никто не знает. Но уж сделала – так отвечай, воспитывай. Ребенок ни в чем не виноват. Господь премудр и знает, что нам во благо.

Глаша стала всхлипывать.

– Одной нести ношу тяжко, – продолжила Катерина. – Но я мать твоя, я помогу.

Глаша послушно закивала:

– Мамочка, что же я тебя не слушалась?

– Ну что ты, милая, – стала утешать Катерина. – Никто мамок своих не слушает. Ты поспи, отдохни пока. Видишь – притих.

На обед пришел Александр. Он уже знал о ребенке, потому что ночью сам бегал за повитухой.

Катерина поднесла младенца Александру:

– Ты смотри – внук твой!

Александр исподлобья, хлебая суп, с удивлением посмотрел на нее:

– Совсем с ума сошла? Это немецкий ублюдок! И нам его теперь кормить!

– Это сын дочери твоей любимой, Саша! О чем ты говоришь?

Александр отвернулся:

– Тьфу! Вылитый немец! Теперь на улицу от стыда не выйти.

Глаша вышла из комнаты:

– Ну и что? Я разве на весь район одна такая? Поговорят и стихнут – не велика беда.

Александр побелел от злости:

– В моем роду испокон веку такого позора не было! Выблядок!

– Ой ли, – огрызнулась Глаша.

– Никогда! А ты… ты… может, и правду говорят, что сама.

Глашка вскинулась:

– Сама! Конечно, сама! Не помнишь, как шоколад тебе носила, чтобы ты с голоду не сдох? Где тебе помнить? И Панька под немцем лежала, чтобы тебя и ее еще кормить, – она показала на Катерину.

Александр побелел и молча подошел к двери:

– Проклинаю, – тихо сказал он и стал подниматься к себе в комнату.

Когда за ним закрылась дверь, Глашка повалилась на пол и заскулила:

– Папочка мой родной, прости, прости!

Катерина хотела обнять дочь, но Глаша оттолкнула:

– Уйди, мать, все из-за тебя! Если бы не ты – не узнал бы никто.

От Саши писем не приходило. Предчувствие беды, которое погнало ее тогда в Старицу, не отпускало Катерину. Каждый день она ждала, что Саша напишет, успокоит ее. Не могла спать – мысли о сыне и о близких боях, где он может погибнуть, не давали успокоиться до рассвета.

В октябре в окно постучала почтальонша и, пряча глаза, вручила письмо. Оно было не от Саши:

«Ваш сын, военврач первого ранга, капитан Сандалов А. А. в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был ранен и умер от ран 18 сентября 1942 года, похоронен в братской могиле д. Дешевки. Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии.

Врид. нач. госпиталя № 1145 Фонберг ».

Катерина, прочитав похоронку, бросилась к образам, спрятанным в подвале. Перекрестившись, прошептала: «Слава Богу за все…» Ей было невыносимо тяжело сказать это. Распирал гнев, хотелось кричать: «За что? За что мне это? За что ты его забрал? В чем он виноват?», но вместо этого она раз за разом пересиливала себя и шептала: «Слава Богу за все… Слава Богу за все…»

Александр, войдя в дом и увидев плачущую Катерину, выхватил у нее из рук похоронку. Некоторое время он сидел молча. Потом затрясся от плача. Слезы душили его.

– Саша! Сынок! – кричал он. – Как? Как? Катя?

Катерина подошла к нему и обняла:

– Крепись, что же нам остается.

Александр в ответ прижался к ней и продолжал рыдать.

– Мой первенец, мой Саша. Как же жить, Катя?

Так они сидели и плакали, когда пришла Глаша с ребенком на руках.

– Кто?

– Саша, – прошептала Катерина.

На следующий же день Катерина отправилась на лесозаготовки, самые тяжелые работы. Все, что угодно, лишь бы не думать о Саше.

Лес вывозили на быках, которые внезапно падали на землю и лежали – ни в какую не хотели двигаться. Что только не делали: и умоляли, и плакали, и стегали, по-волчьи выли – все напрасно. Так и мучились, а норма – шесть кубометров на двоих. Шли проливные дожди. Обуви, одежды хорошей не было – приходилось все время ходить в мокром по колено в воде. Но Катерина не обращала внимания – шла туда, где тяжелее всего.

Вскоре дожди совершенно разбили дороги, и работы в лесу пришлось прекратить. Катерина вернулась домой. Александр с Глашей по-прежнему не разговаривали. Глаша совсем не справлялась с ребенком: чаще всего он, весь замызганный, лежал в ящике комода и почти не плакал, пока Глаша бегала на танцы: привык. У мальчика так и не было имени.

Катерина подумала: «Плачу о том, кого уже нет, кого уже не вернешь. А вот же тот, кому я нужна. Он же никому, кроме меня, не нужен». Она поняла, что этот брошенный сверток, который отучили плакать, стал ее судьбой.