Наталья Соловьева - На берегу Тьмы [litres]

В середине лета Катерина с Глашей, прихватив лукошки, отправились в лес за черникой. Глаша уже сильно уставала, но надо было идти – никто не знал, какой будет зима, найдется ли пропитание, поэтому Катерина торопилась насушить как можно больше ягод.

Пошли под Москвино, на болото. Набрали уже по корзине, притомились и сели передохнуть на поляне: Катерина захватила ломоть свежего хлеба с лебедой и крынку вечерашнего [49] Вчерашнего вечернего. голубоватого молока, покрытую испариной. Вдруг на поляну вышли четверо мужчин в замызганной военной форме без петлиц и знаков отличия, в драных ботинках с обмотками. В руках несли две винтовки и две штыковые лопаты.

Размякшая от жары и хождения по лесу, не разглядев толком незнакомцев, Катерина удивилась:

– Что ж это вы так далеко в лес забрались с винтовками, да еще и с лопатами? Лукошко брать надо – вон черники сколько!

Один из мужчин так близко подошел к Катерине, что ее обдало запахом немытого тела и нечистот, и нарочно громко сказал:

– А мы, мамаша, как убьем, так сразу и закапываем.

Остальные трое заржали. Один из них, направив на беременную Глашу винтовку, подошел и выхватил у нее хлеб:

– Не люблю беременных, – сказал он, винтовкой раздвигая полы ее кофточки, рассматривая грудь. – Как будто с матерью своей, а то я бы вставил.

Первый, который разговаривал с Катериной, задумчиво повернул голову и осмотрел Глашу:

– А что, я не брезгливый.

– Больная она, гонорея… – с волнением сказала Катерина.

– Да брешет! – с сомнением отозвался один из стоявших вдалеке на поляне.

– Так иди и проверь, – хохотнул первый.

– Да пошли, связываться еще. А то, не дай Бог, кто услышит, приведет сюда энкавэдэшников.

Как только незнакомцы скрылись, Катерина с Глашей, побросав корзинки и забыв про усталость, бросились в Берново. Катерина тут же побежала в сельский совет, где размещался особый отдел штаба армии НКВД, в котором служил Коля. Расправившись с немцами, которые блуждали по лесам после того, как их погнали, отдел ловил дезертиров. Коля рассказывал, что их в местных лесах находили много, а некоторых привозили из-под Ржева. Сюда же направляли военнопленных, которым удалось вырваться в тыл из немецких лагерей. Хватало и самострелов. Рассуждали так: лучше без ноги, но живой. Многие симулировали перед медкомиссией потерю зрения или слуха, но за это можно было получить десять лет на Колыме.

Их проверяли, а дальше или расстреливали, или отправляли в штрафбат, или реабилитировали. Иногда дезертиров отпускали, если жены спали с командирами и приносили чего-нибудь поесть. Тех, кого приговаривали, сержанты утром везли на телеге за деревню, а возвращались уже одни.

Катерина сразу же постучалась к Коле, но тот допрашивал худенького мальчика лет семнадцати, дезертира:

– Подожди на улице, мать!

Окно допросной было распахнуто из-за жары. Катерина, тяжело дыша, присела на лавочку и услышала, что рассказывал дезертир:

– На всех ребят, кого призвали, через месяц похоронки, – сбивчиво говорил мальчик. – Вот меня призвали, так мать голосила, как по покойнику. Две недели обучали в двадцатом запасном полку – и сразу на Ржев.

– Дальше что? – устало спрашивал Коля.

– Иду я – поле. И сплошь трупы. Идти невозможно, чтобы на кого-то не наступить. Иду и слышу, как кости хрустят.

– Впечатлительный какой! Твой долг – Родину защищать! – рявкнул Коля.

Послышалось, как всхлипывает парень:

– Вижу, брат мой родной мертвый лежит… и я не смог… дальше пойти…

– Трус! – орал Коля. – Да тебя расстрелять! Расстрелять!

Катерина, слышавшая каждое слово, замерла. Знала, что если ворвется сейчас в кабинет и бросится сыну в ноги, то ничем парню не поможет, а Коля еще больше разъярится. Стала думать о Саше, о том, что его тоже могут послать на передовую. Выдержит ли он? Выдержал бы сам Коля, окажись на передовой, не сделал бы самострела?

– Один я у мамки остался, – продолжал плакать парень. Брата моего убили. Мамка с горя помрет.

«…и остави нам долги наша яко же и мы оставляем…» – молилась Катерина.

Коля, наоравшись, наконец смягчился:

– Ладно, в штрафбате искупишь. Увести! – скомандовал солдату, который стоял на посту.

Когда Катерина вошла в кабинет, Коля сидел, развалившись в кресле, оставшемся, очевидно, после немцев. На столе стоял немецкий граммофон.

– Что пришла? – со скукой спросил Коля.

– Мы с Глашей в лесу дезертиров встретили.

– Где и сколько? – тут же оживился Коля.

– Ходили под Москвино, ну знаешь, на наше место…

– Ну-ну.

– Вышли четверо, двое с винтовками, двое с лопатами, в солдатской форме, незнакомые.

– Ну, спасибо, мать, за наводку! Так, глядишь, и медаль скоро дадут. – Коля поднялся из кресла и стал подталкивать мать к двери.

– Хотела спросить тебя, Коля. Вот ты паренька в штрафбат отправил – значит, его опять под Ржев, да еще и без оружия?

– А что ты хотела? Чтобы я его домой к мамке на печку да на машине отвез?

– Его бы обучили как следует сначала, может, он и боя бы не так боялся. Мальчик же совсем. Вот ты бы не испугался?

– Мать, я младший лейтенант Красной Армии! Ты что тут несешь?

– Но ведь ты не воевал на передовой? И любой может испугаться, абсолютно любой! И ты, и Саша.

– Твой сосунок точно может, – отбрил ее Коля.

– За что ты его так ненавидишь? Ведь он никогда тебе ничего плохого не сделал? Ведь из-за тебя поближе к фронту перевелся!

– Да за то, что ты его так любишь! Ты всегда его превозносила: «Мой Саша то, мой Саша сё…» Сил нет терпеть ваши нежности! И отец то же самое: «Саша врач… Саша выше чином, чем ты…»

– Саша очень тяжело достался мне. Я думала, что потеряю его.

– Как и меня, насколько я помню.

– Но Глаша-то что тебе сделала?

– Да она просто блядь, – развел руками Коля. – Я давно знал про немецкого ублюдка: ко мне акушерка сразу прибежала и доложила, что Глашка аборт сделать хочет, а я запретил – хотел, чтобы все знали, что Глашка блядь.

– Как же ты отца не пожалел? – изумилась Катерина.

– А я всегда хотел, чтобы он понял, какая она. Избалованная, продажная. Я и слухи сам по деревне пустил, пока вы в город не успели ее отправить. Думали все шито-крыто у вас. Ан нет! – улыбаясь, Коля потирал руки.

– А меня-то ты за что ненавидишь? За Сашу?

– А помнишь, что ты сделала, когда хутор горел?

– Все помню, но тебе-то всего два года было?

– Ну и что – я себя с самого рождения помню. Вот было лежу в люльке, муха по мне ползает, мешает мне, я хочу отогнать ее, но не могу – руки еще не слушаются. Вот так. А на пожаре ты первым своего любимца, Сашку, спасла, потом Глашку, а меня последнего. Я даже думал, оставишь меня там.

– Что ты говоришь такое? Я даже не думала ни о чем: хватала первого попавшегося и вытаскивала.