Наталья Соловьева - На берегу Тьмы [litres]

Катерина достала ребенка из ящика и нежно прижала к себе. Он тут же слабо запищал и задвигал бескровными голубоватыми губами, ища молоко. Вид у него был болезненный и жалкий – младенец явно недоедал.

Катерина подоила корову, разбавила молоко и покормила мальчика. Затих. Она наносила и нагрела в печи воды, искупала и переодела его.

«Как же назвать-то тебя?» – думала с нежностью Катерина. «Иваном? Не помнящим родства? Чтобы была у тебя новая жизнь, чтобы ты никогда не думал и не узнал о своем отце-фашисте».

Глаша отмахнулась:

– Мне все равно, как его зовут. Хорошо, что вернулась и можешь забрать его у меня.

– Неужели у тебя сердце окаменело совсем, Глаша? Ведь это сын твой.

– Будет лучше, мама, если он мне совсем на глаза попадаться не будет.

Ровно через два месяца после похоронки Катерине пришло письмо с незнакомым обратным адресом:

«Здравствуйте, дорогие папочка и мамочка, с приветом к вам и наилучшими пожеланиями пишет незнакомая для вас девушка. Я вам кратко все расскажу. Дорогие мои, вот уже несколько месяцев, как я знакома с вашим сыном Сашей. Конечно, я молода, мне всего 18 лет, но это ничего не значит и не мешает нашей дружбе с Сашей. Зовут меня Лёля, фамилия Крайнова. Живу я в Старице, кончаю школу. Отец мой и братья на фронте, бьют проклятого врага. Мать работает в колхозе. Он мне много про вас рассказывал, показывал фотографии, и теперь мне кажется, что вы мне как родные. Вы, конечно, хотите узнать, как я познакомилась с Сашей. Правда? Ну так я вам сейчас все расскажу. Саша жил у нас на квартире, когда его командировали в госпиталь. У нас был прощальный вечер, мы провожали моего брата в Красную Армию. Во время танцев подошел ко мне военный и пригласил станцевать, после чего весь вечер мы танцевали с ним. Вот с этого-то вечера началось наше с ним знакомство. Мама не знала о нашей дружбе, но, когда узнала, не препятствовала. Мне кажется, что я полюбила его сразу же, как только увидела. И разве можно было его не полюбить? Маме моей он тоже понравился. Она знает, что я пишу вам, и передает большой привет. И кажется, за те несколько месяцев, пока мы были вместе, мы почти не расставались, только тогда, когда Саша уходил в госпиталь. Мы с Сашей строили столько планов, как мы будем жить после войны, как мы будем вам помогать, какие мы все будем счастливые. Мы будем любить друг друга всю жизнь, пока будем живы. А пишу я вам вот почему – вот уже несколько месяцев от Саши нет вестей. Я не верю, что он мог разлюбить меня, и боюсь, как бы с ним чего не случилось. Ведь мы с ним не успели расписаться, поэтому мне не сообщат… Но не хочу думать о плохом, ведь все у нас будет хорошо, правда? И мы обязательно с вами встретимся. Дорогие мои, прошу вас, если Саша погибнет в бою с проклятыми извергами и вы получите известие о его смерти, сообщите мне. На этом кончаю. Пишите ответ, буду ждать. Наша дружба будет с ним продолжаться до тех пор, пока нас не будет в живых. Дружба ничего плохого не принесла нам. Крепко целую.

Ваша Лёля».

Письмо выпало из рук Катерины. «Это какая-то ошибка», – подумала она сначала, но еще раз перечитала адрес – все верно. Что же это? Неужели ее правильный, честный сын не признался этой девочке, что женат? Обманул? А может, Саша наконец, пусть перед смертью, был любим, как сам об этом мечтал? Катерина подняла письмо и с нежностью прижала его к сердцу. Это письмо написала рука девушки, которая все еще любила Сашу, ждала его. Катерине вдруг захотелось увидеть ее, Лёлю. Спросить, каким она запомнила Сашу, какой он был с ней, о чем говорил, про что шутил. Вернуть воспоминания о нем хотя бы на мгновение. Но как же Паня? Ведь это было предательством по отношению к ней. Саша, зная, что его могут убить на фронте, сделал такой выбор. Правильный или нет – не ей судить. Сыну больше всего на свете хотелось быть любимым – и он обрел это счастье хоть ненадолго. А Паня страдать не должна. Она вдова, ей и так слез хватает. И Александру ничего не надо говорить – он осудит Сашу, не поймет его.

После долгих раздумий Катерина решила не отвечать Лёле. Пусть эта девочка, молоденькая, хорошая, скорее забудет Сашу. Пусть не ждет их писем. Не надо ей жить воспоминаниями. А ей, Катерине, в самый раз – кроме них, ничего не осталось.

На Казанскую в 1944-м открыли церковь. Снова над Берновом поплыл забытый колокольный звон с переливами.

Пятнадцать лет назад отца Ефрема успели предупредить, что вот-вот приедет комиссия, увезет все золото и закроет храм, что уже случилось с большинством церквей в районе. Тогда он благословил своих духовных детей, самых смелых, ночью, тайком вынести некоторые иконы из церкви и хранить до лучших времен. Прятали их на чердаках, в банях, амбарах – кто где мог. И вот сейчас вернули.

Катерина обрадовалась, увидев на стене свою любимую Тихвинскую. Кто же хранил ее? Многих икон больше не было, на стенах белели пустые места, где они когда-то висели. Зато росписи уцелели: до войны в церкви организовали курсы кройки и шитья, поэтому зимой топили, вовремя чинили крышу, тем самым сохраняя храм, – нет худа без добра.

Война не давала забывать о себе, присылая похоронки в осиротевшие дома. Но люди почувствовали, что с открытием церкви что-то изменилось. Появилась надежда. Кто-то молится за тех, кто не мог или не умел. Это стало поддержкой. Единением. Многие, не крещенные до войны, тайно крестились.

В первую субботу Катерина пришла в церковь. Давно хотела исповедаться и покаяться, поэтому шла с радостью и надеждой на облегчение, но и со страхом и тяжестью на душе.

Людей было мало – боялись приходить открыто. Служил отец Ефрем, уже совсем старенький и немощный. Он с трудом ходил, голос его был тихий, дребезжал.

– Исповедую Господу Богу моему и тебе, честный отче. Согрешила…

Катерина никак не могла произнести того главного, зачем пришла. Ужас обуял ее, она будто онемела. Руки дрожали. Отец Ефрем сосредоточенно молился и не торопил ее.

Катерина стала молиться: «…даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько…»

Катерина расплакалась и вместе со слезами выплеснула признание:

– Убила человека…

Отец Ефрем со вздохом перекрестился:

– Кого же ты убила?

Катерина, сбиваясь и плача призналась:

– Немца, от которого у Глаши Ваня наш… Думала, что силой он, схватила топор…

Больше Катерина говорить не могла. От рыданий у нее перехватило дыхание. Она как будто видела перед собой лицо Клауса. Стало казаться, что он был похож на ее Сашу. Словно не Клауса убила тогда, а своего сына. «Бог меня покарал, – подумала Катерина, – забрал у меня Сашу!»

Отец Ефрем накрыл ее голову ветхой епитрахилью и, едва шевеля губами, прочел разрешительную молитву. Все еще плача, Катерина почувствовала облегчение, будто кто-то снял с нее тяжелый груз. Катерина поцеловала старенькое потрепанное Евангелие и крест.