Валерий Туринов - На краю государевой земли

Он снова вывел за стены острога свое войско.

По-настоящему пришла осенняя распутица. И за острогом уныло гляделись пустые огороды и поля, бродили табуны коней и стада коров.

День был пасмурный. Сотни построились все на том же месте, стояли вольно.

— Кто продавал оружие твоим людям? — спросил Кобыльский мурзу и показал на Тухачевского: «Он?»

Бурлак отрицательно покачал головой.

— Не воевода, казак продавал!.. Примета — с носу резаный! Шишак продавал, мушкет продавал!

Яков велел снова выйти из строя Мисайлову и Рукину. Десятник подчинялся сразу, а Рукин сначала помялся, зло глядя на него, на Якова, но затем все-таки вышел вперед.

— Да, да, этот! — показал мурза на десятника, а затем и на Рукина. — И его тоже!

Мисайлов опять стал отпираться от всего.

— Какой нехороший, однако! Цо-цо! — зацокал языком мурза.

Десятника тут же на поле взяли приказные Кобыльского, чтобы посадить в тюрьму. Но когда Яков велел туда же отвести и Рукина, то казаки из Тобольска подняли шум.

— Воевода, сади всех! Не дадим сотника в обиду!.. Воровал?! А кто здесь не ворует! Ты что ли не воровством живешь!..

Яков хорошо знал эту круговую поруку служилой мелкоты, знал, как она быстро перекидывается и на другие сотни. Даже томские казаки, с которыми он месил грязь и снег не в одном походе и полагался на их поддержку, и те, заметно было, зашатались, готовые качнуться на сторону своих, казаков, хотя бы и из другого города.

— Московский, ты велишь делать все по правде! А сам?.. С Петькой Пронским гнал водку здесь, да торговал ей! А нам-де — нельзя!..

— Яков, не трогай их, — тихо зашептал Кобыльский ему.

Ну да! — отозвался Яков. — У тебя-то одна забота: поскорее выпихнуть меня из города! А во что мне обойдется твоя послабка?!

Он так и не нашел поддержки у сильников города.

После смотра служилые подали ему новую челобитную. В ней были все те же слезные жалобы: клячишки-де их попадали в дороге, идучи до Томска, сами они пообносились, хлеб поодолжали у служилых в городе по дворам, чтобы не помереть с голоду. А он-де ныне тут в цене: недород… И эта челобитная ушла в Москву. Вместе с ней Яков отправил туда же отписку о том, как было на самом деле на переходе из Тары до Томска и о продаже оружия. Отписал он и о бегстве из войска казаков, и о том, что воеводы в Томске потакают тем «ворам», не помогают ему управиться с ними, а принимают такие же челобитные от своих, томских.

На это Кобыльский решил оправдаться перед Москвой. Он вызвал к себе одного из таких томских челобитчиков и стал допрашивать его при Якове.

— Никитка, и ты меж дворов скитаешься, в конец погибаешь?! Ты же, сукин сын, здесь живешь! Заимка у тебя вот-вот лопнет от запасов хлеба и водки! — стал возмущаться он, дал казаку затрещину и, с чувством исполненного долга, выгнал его из разрядной.

— А тут еще Старкову, когда он ходил в Мугальскую землю, — обратился он теперь к Якову, — твой друг Алтын-хан вместо соболей подсунул какой-то травки! Чтоб ему…! — прошелся он насчет Алтын-хана. — Какой-то чай!.. Меня в Москве за нее прибьют! И оттуда пишут: строго-настрого наказать всем, чтобы больше не возили ту траву, тот чай! Что у государя травы своей нет!..

Яков ничего не сказал ему, ушел от него; травка, какой-то чай, его не интересовала. Ему надо было заниматься делом: он уже распорядился строить дощаники, готовить их к весне, чтобы спустить на воду сразу же после схода льда.

Была уже поздняя осень, но снег еще не выпал. В лесу было сухо, пахло прелой листвой. От вида поблекшей природы тянуло унынием и холодом.

Зимовье Пущина стояло далеко в стороне от торных дорог, за шестьдесят верст от города, на небольшой речке Юксе, впадавшей в Яю. Добираться туда надо было верхом, на коне, полдня, не меньше. Место было пустынное, зверь был не пуган, да и никто из городских не забредал туда. Зверовщиков-сезонников же не интересовали такие места. Они шли дальше, на Енисей и Лену, за большой пушниной, за великим прибытком, отмахивая в один конец по тысячу верст, уходили не на один год.

Путь на зимовье Федьки лежал сначала по берегу Киргизки, затем по ее притоку, Мутной речке, а уже с нее переваливали в верховья Юксы.

К себе на зимовье Федька притащил целую ватагу мужиков. Спутав коней, они выгнали их пастись на поляну, что была за ручьем, неподалеку от зимовья.

Яков захватил с собой Снятовского. С ними напросился еще и Кобыльский. В общем, сватажилисъ, собрались по старому, как бывало когда-то еще при князе Пронском. На сей раз барабаны притащил с собой Яков; благо, у него их было в войске несколько сот, так что грохот можно было поднять до небес. Но не хватало, как вскоре стало ясно, не барабанов, а самого Пронского, его заводного характера, его выдумок. Кобыльский на его место, по этой части, явно не тянул. Был далеко не тот, не было у него княжеского размаха…

Избушка Федьки стояла на высокой береговой терраске, которой заканчивался падающий к реке склон сопки. Перед избушкой, на маленькой уютной полянке, был вкопан в землю стол, а рядом чернело кострище. На берег реки, к воде, вели ступеньки лестницы, вырубленной в крутом глинистом склоне, поросшим высоким тальником и словно забором отгораживающим поляну от реки. Починив когда-то разбитый Пронским лабаз, Федька срубил здесь же крохотную баньку. Она темнела под соснами, что окаймляли поляну со стороны ручья, впадавшего тут же в речку. Выглядела она прелестно, и невольно тянуло подойти к ней, полюбоваться, заглянуть туда, в ее нутро, темное и жаркое, когда оно было разогрето.

Гришка сразу же занялся костром. Федька принялся тоже за какие-то хозяйственные дела. А Яков подхватил деревянную бадейку и сбежал по ступенькам к реке. Выскочив на галечник, он замер, пораженный открывшимся видом, хотя и был здесь в прошлом уже не раз.

Перед ним предстала красивая и в то же время угрюмая река. Вырываясь вверху из-за крутого поворота, она, неширокая, да и неглубокая в этом месте, плавной дугой изгибалась около избушки и шла вниз, к скалам прижима, видневшимся вдали. Там она отражалась от них и уходила куда-то дальше вниз, все вниз и вниз…

Он стоял и не в силах был оторвать от нее взгляд… В голову полезли всякие мысли, для него необычные своей простотой и нелепостью… «Неужели все это было уже тогда, когда я приезжал сюда? Вот эта река, скалы, тайга, темнеющее, чуть-чуть розоватое небо!.. И эта, словно игрушечная, избушка! Неужели все это было до того, есть сейчас и будет после меня?»… Он заволновался, почувствовав, как теряет что-то, что-то уходит и не вернется. У него появилось странное напряжение, в нем будто проснулся древний инстинкт, предупреждая о какой-то опасности, которая вот-вот грянет на самом деле, как только окончательно померкнет свет, наступит темнота, и все живое замрет в тревожном оцепенении… Ему стало отчего-то неуютно. Он поежился, поспешно зачерпнул бадейкой воды и поднялся обратно к избушке.