Валерий Туринов - На краю государевой земли

— Тьфу ты, черт! — сплюнул Федька от этих дурацких мыслей.

— Ты что? — уставился на него Онуфрий. — Сильно худо трезвому? — участливо спросил он его, глянув на него своим лешим глазом.

«Ох, ты — опять! — молча пронеслось у Федьки, он почувствовал, что с головой у него снова творится что-то неладное: ему показалось, что это не "Кузнец” глянул на него, а шептуха, старая Фекла. — Не сбрендить бы!»…

Онуфрий выдал в тот день каждому, кто уходил с Федькой, по большой гривенке пороха и по гривенке свинца.

— Более не могу! — отрезал он. Да и то, что дал, он отмеривал щепотками.

Пятеро казаков из отряда Федьки поменялись местами с амурскими казаками Степанова, желающими вернуться в Якутск. Так Федька набрал десяток человек и с ними через два дня собрался уходить из Кумарского острога. На берегу Амура Бекетов обнял его на прощание, дружески, подбадривая, подмигнул: «В Енисейске будешь — заходи!»

Федька буркнул: «Ладно!» — подтянул повыше голенища сапог, залез в лодку, махнул рукой казакам, столпившимся на берегу. Те подхватили нос их лодки, чуть приподняли и оттолкнули от берега.

По долине реки снизу дул попутный ветерок, и на лодке сразу же подняли парус. Казаки налегли на весла, и лодка неторопливо, как бы раздумывая, не остаться ли тут, у острога, чем отправляться в неведомую даль, потащилась все-таки туда, куда ее направил усевшийся на корме Федька. Подруливая веслом, чтобы лодка не рыскала по реке, следуя порывам ветра, и не выскочила на стремнину, он повел ее ближе к берегу, где лоснился плес, и не было крутой волны.

Три недели поднимался их дощаник вверх по Амуру. И каждый день давался им тяжким трудом. На реке было знойно, и казаки потели на гребях. До Урки оставалось меньше недели хода…

Как-то раз они пристали на ночевку к острову. Он был крохотным и весь просматривался, ершисто вылезал со дна реки гигантскими плитами. На них когда-то давным-давно половодьем нанесло ила, с берегов надуло семян, пошла трава, появился кустарник, вырос невысокий лес и приютил сейчас вот их. И каменные плиты, разогретые солнцем, щедро отдавали всю ночь свое тепло. А утром, собираясь уже покидать остров, они увидели на берегу большую массу вооруженных всадников.

Было свежо. Прохлада еще не отпустила с ночи землю. Зернистой росой выпала она на камень, смочила гальку и песок, как серебром усыпала деревья и траву, та холодила и влагой чистила всем без разбора запыленные вчерашним зноем сапоги.

— Дауры! — засопел Потапка, взглянул на конников, затем на Федьку. — Все, теперь будут пасти. Не дадут сойти на берег…

Амурские казаки, присоединившиеся к Федьке, стали гадать, что будут делать дауры. И у них выходило, что избавиться от них, от их назойливости, не так-то просто. И они договорились до того, что их надо бы разогнать выстрелами, проучить, чтобы и близко не смели подходить к реке, к ним, казакам, когда они идут по ней. А нет — так сплыть назад, вниз. Не отвяжутся они теперь до самой Урки. Там же, на узкой и мелкой речке, здорово напакостят, устроят где-нибудь засаду, и непременно достанут до лодки из своих поганых луков…

— Ладно, хватит! — оборвал Федька их. — Идем дальше! И никаких отходов!

Прошли сутки, двое, трое. А по берегу все также патрулем скакали конники. Они беспечно гарцевали, гоняли рысью или шагом шли и что-то там по-своему кричали, бросая выразительные жесты в сторону реки. Когда же скалы подступали к берету, тесня и зажимая реку, они куда-то исчезали, чтобы потом вновь появиться на виду, показывая кучке казаков в лодке всю свою силу. И крики с берега, чужие, дикие, гортанные, слух грызли под ржание и визг коней.

Федька два дня сидел и сам правил на корме, под этот шум назойливый по берегам, и хмурил лоб, взирал на казаков с Амура, которых навязал ему Онуфрий… Они, он видел, тянули в сторону Якутска, чтобы оттуда разбежаться по своим домам: кто в Тобольск, а кто-то, вон тот же хотя бы Деригла, из Туринского острога сюда заброшен оказался государевым указом… Но, наконец, не выдержал и он, ругнулся, гаркнул в берега, по скалам крик его разнесся. Налег всем телом он на весло, повел на разворот дощаник, и описал на воде гигантский круг. Вот хлопнул парус, затем опал как тряпка, ударил по голове кого-то…

Зачерпнув ладошкой воды за бортом, Федька побрызгал ей на разгоряченное лицо: вроде бы стало прохладнее… А мысли снова все те же, Танька, изба, а не шалаш или палатка, закрутились в его голове, толкали под руку, тянули повернуть назад…

Вниз по течению их дощаник полетел как на крыльях. И они шли от зари и до зари, прихватывали и ночи светлые. Дауры вскоре бросили преследовать их, отстали, загнав впустую своих коней.

В Кумарском остроге Федька не застал ни Степанова, ни Бекетова, не оказалось там и его полковых служилых. Все они ушли вниз по Амуру, на Шингал, в набег на хлебные места. Как раз уже и август подошел к концу. В остроге осталось только с полусотню сторожевых казаков, да еще при них был пушкарь с пушкой. И Федька, не задерживаясь, поплыл дальше вниз по Амуру. После Джеи, реки немаленькой, пошли низинные, все заливные берега. Долина там ударилась с чего-то вширь, ушла в размах, и горы где-то потерялись вдалеке. Не видно было их, лишь пойма широкая была одна. Везде и всюду виднелись острова песчаные. Все ивняком и травами здесь поросло. И журавлей было полно по топям заливным: взлетают важно, неторопливо, как следует хозяевам всех здешних мест…

На тихих заводях, бесчисленных протоках, несметно, косяками, ходили утки. То молодая поросль уже встала на крыло, зигзагами фигуры чертит над водой.

Степанова и Бекетова он догнал в устье Шингала, на песчаном острове, на котором Степанов разместил свое войско.

Онуфрий, встретив его, не удивился, но подозрительно взглянул на него своим шальным глазом, тем, коричневым, зеленым же глядел совсем в иную сторону.

— Почто вернулся? — пожимая ему руку, спросил он его. — Сам же говорил: иду на волок!

— Дауры не пустили, — ответил Федька, не обескураженный его холодным приемом.

— A-а! Ну, тогда зимовать тут придется, — протянул Бекетов. Он был рад, что Федька вернулся назад.

— А это кто еще? — спросил Онуфрий, показав на тунгусов, которых в это время как раз высаживали из дощаника Гринька с Потапкой. — Кого погромил-то? — пытливо заглянул он в глаза Федьке.

— Да никого не погромил! — вскипел Федька, обозлившийся из-за того, что Онуфрий сразу же углядел все… «Вот косоглазый барбос!»…

Они стали препираться. Федька еще цеплялся за что-то, хотя и знал, что «Кузнец» ничего против него личного не имеет. Но отписать воеводе он отпишет, что, мол, Пущин опять захватил каких-то инородцев и, похоже, из тех, которые откупились пушниной от государевых служилых. Вернее, они стали уже государевыми ясачными.