Валерий Туринов - На краю государевой земли

— Ты, Онуфрий, тут власть! — повернул он на дело, смирившись с тем, что с полоном придется расстаться. — И вот тебе челобитная от меня и моих казаков! Послужим здесь, пока не разживемся хлебом!

— Мы идем на Шингал, — заговорил Степанов, и таким тоном, что его невольно слушали; умел он это, умел. — И давай условимся: добудем хлеб — пойдешь на Аргунь-реку, на службу, в свой острог, что ты поставил там… В устье, говоришь, поставил?

Федька молча кивнул головой. Сейчас у него пропало всякое желание снова идти вверх по Амуру, за пять сотен верст, да там же столько еще до Олёкмы, через волок, и еще с тысячу верст по Олёкме. Куда же ему сейчас такие концы. Без хлеба вообще не пройдешь и дня. Когда он доберется туда? Разве что глубокой осенью, под заморозки, когда станет река. Не зимовать же на волоке, без запасов, на одной добыче, что перепадет в тайге… Он не стал ничего больше говорить Онуфрию. Тот понимал отлично все и так, сам побывал в таких вот переделках.

Войско Степанова запаслось вяленой рыбой. И на десятке дощаников они двинулись вверх по Шингалу, вдоль низинных берегов, поросших кустарником. Тут были луга и буераки, островки и редкие березовые околки. Осину жалкую здесь тоже можно было встретить. Затем пошли одиночные дубы, развесистые и тупые, и снова аралия, тальник, трава, а дальше, вон видно, и болота. Куда не глянешь — везде одно и то же.

Войско разделилось на отряды. И они разбрелись по протокам, стали отыскивать поселения дючеров. По этим местам обитали и шингалы, те тоже сеяли, растили хлеб.

Был конец августа, уже везде пожали хлеб, и вот на этот «сноп» как раз и пришли казаки.

Дощаник Федьки бесшумно скользил по извилистой протоке. Она, широкая, но мелкая, тянулась и тянулась… Уже которую версту отмерили они по ней… А вон уходят от нее куда-то рукава, все узкие и с топким дном. Пожалуй, там дощаник не протиснется… Вот здесь пошел рукав пошире, тут островок, за ним другой. И так верста за верстой тащился их дощаник вверх по реке вдоль берегов безлюдных, по тихим и глухим местам. Порою выходили они на мелководье, и стебли шильника, цепляясь за весла, бег лодки тормозили, ужасно им надоедали… И был момент, они не рассчитали и с ходу врезались в массу хвоща, да так, что только треск пошел щелчками, когда дощаник стал подминать его… Что делается там, на берегу? Не видно было… Вдоль берега тянулся тут тростник и преграждал им взор… Но вот откуда-то дохнуло вроде бы бадьяном: там, видно, травы перезрели, что высохли впустую на корню…

Федька, стоявший у мачты, поднял руку, подал знак гребцам, чтобы сушили весла, а кормчий правил ближе к берегу, туда, откуда доносился галдеж большущей стаи птиц.

«Да, так и есть — грачи!.. Жируют… Значит, где-то здесь селение. И непременно хлеб уже убрали, попрятали по тайникам»…

Сюда Степанов пришел уже не в первый раз. А он-то знает, где искать зерно. Вот разве что они прозевали дозоры шингалов, те остались уже позади и здесь их непременно встретят.

«Как дорогих гостей!» — с сарказмом подумал Федька.

По его команде казаки приготовились, взяли ружья в руки и стали настороженно обшаривать глазами каждый кустик и деревцо на берегу: не качнется ли тальник от чьего-то неверного движения… «Тут не кочевники. Эти злее, дерутся за свое добро!»…

Федька высадил на берег дозором Потапку и Гриньку, и те, спрыгнув на песок, скрылись в кустах. Казаки легонько налегли на весла, и дощаник медленно пошел дальше вдоль берега… Вскоре дозорные вернулись на берег и замахали руками. Дощаник подвернул к ним и уткнулся в песок.

— Вон там поселение, — доложил Потапка Федьке. — Но в округе все тихо! Людей не видно, дыма тоже! Не лают и собаки…

Федька велел четверым казакам сидеть на веслах и сторожить дощаник, а остальным приказал: «Пойдете со мной!»

Подхватив рогатину, он двинулся впереди своего отряда, пошел прямо, продираясь через густой орешник, затем началась сплошь аралия. Тут же повсюду висел мелкий дикий виноград и лез на глаза.

Он сорвал гроздь, покрупнее, бросил несколько ягод в рот и сморщился.

— А кислый-то!.. Тьфу-у! — сплюнул он.

Но вот откуда-то потянуло запахом липы… Да, значит, поблизости есть обширные сухие луга, где сам бог велел заводить пашню… А вон дубовая рощица, и там, похоже, деревня дючеров… Ох, ты! Да тут же можно запутаться в лианах лимонника. И он стал прорубать саблей дорогу сквозь его заросли. И гроздья красных ягод брызнули росой кровавою на землю…

— Потапка, останься с Ивашкой, наберите, заварим, — велел он казакам. — Питье будет что надо. Так говорит Онуфрий…

Поселение оказалось пустым: оно было брошено вот только что, перед их приходом. Еще дышали теплом очаги, и впопыхах тут побросали вещи, валяются повсюду на истоптанной земле.

— Искать! — приказал Федька.

Он разделил отряд на несколько частей, и они разбрелись по разным сторонам.

Гринька ушел с двумя казаками к дубовой рощице, куда вела приметная тропинка. Затем они свернули с нее, пошли цепочкой через колючий кустарник, переплетенный хмелем… Вот впереди вдруг мелькнула серая тень, и кто-то скрылся в зарослях… Гринька метнулся туда, догнал беглеца, сбил с ног, навалился на него и придавил к земле. А тот, тщедушный и маленький, завизжал под ним и стал кусаться… На помощь к нему подоспели казаки, они связали пленника и притащили в деревню, к Федьке.

А тот сидел в это время на чурбаке подле очага у одной из хижин и что-то жевал, причмокивая, как будто пробовал на вкус.

— Корешок — знакомый, — пробормотал он на вопросительные взгляды казаков. — О нем один даур сказывал мне… Пца-пца!.. — зачмокал он опять языком. — Жень-шень, сказывал, называют его.

Корешок был странный, похожий на кикимору, с длинными руками, они ветвились на концах щупальцами; ноги у кикиморы были тонкие, как у аиста, но у нее не было головы, похоже, ее отпластали ножом.

Оглядев пленника, которого притащили казаки, Федька сплюнул жвачку.

— Сёмка, поговори с ним! — велел он толмачу.

— Фёдор, да ты что! Этот, вишь, шингал! Вон какой тощий! А я по ихнему не мыслю!.. Кхе-кхе! — закашлялся он, хватаясь за грудь; он начал здесь с чего-то сдавать, и уже стал похож на вот этого пленника.

— Ты, болван, все дуришь какую-то травку! — накинулся Федька на него с бранью. — А где иного толмача возьмем, коли помрешь!

Он накричал на него, что сам бы поговорил с этим шингалом, если бы знал хоть какой-то их язык. Ведь это не киргизы, не татары. С теми-то легче говорить…

— Акарка, давай тогда ты! — приказал он тунгусу. — Ты сойдешь среди них за своего и знать должен их язык! Пусть скажет — куда девали хлеб!

Тем временем казаки привязали пленника к столбу. И Акарка начал лопотать о чем-то с ним и вскоре до чего-то договорился, шингал заулыбался. Но когда разговор зашел о хлебе, то он погрустнел, и снова пропала память у него.