Валерий Туринов - На краю государевой земли

— Где вода-то?! — зло прорычал Федька.

— Да вот тут, подойди!

Федька подошел к его лежаку и, в полумраке, стоявшем в землянке, разглядел, что там же спит и Акарка; из-под шкур торчали ноги и других казаков, и тут же виднелись несколько черных взлохмаченных головок гилячек: все спали вповалку, на жердях, покрытых шкурами…

Гринька встал, сунул ему в руки ковшик с водой: «На!»

Федька взял ковшик, постоял, раздумывая: Гринька был еще прыщавым, по девкам не ходил даже в остроге… А тут на тебе!.. Он напился, вернулся на свой лежак и завалился рядом с гилячкой. Та уже во всю сопела носом, изредка, по-детски наивно попискивая во сне… Федька отвернулся от нее к стенке, откуда тянуло холодком и свежестью, и можно было дышать, и вскоре опять уснул.

Утром он нашел того, вчерашнего старика и схватил его за грудки: «Ты, образина, что дал-то вчера мне!»

— Сильный, шибко сильный! — стал переводить Акарка лепет старика.

Старик с восхищением глядел на него, ничуть не испугался его напора.

— Карош, карош!.. Ты карош — дети карош!.. Меня нету — она нету, — показал он на гилячку, которая вышла в этот момент из землянки. — Дети нету! Совсем плохо, однако!

Это-то Федька с трудом, но понял.

«Вот поганцы!.. Приняли за какого-то бугая!»

— Чем опоил-то, собака! — взбесился он.

— Собака?.. Собака! — с чего-то обрадовался и закивал головой старик, что-то громко крикнул в сторону соседней землянки.

Оттуда сразу же выполз гиляк, щуплый, на коротких ножках. Не то он был еще юн, не то уже совсем стар, с лицом, обтянутым сухой и тонкой кожицей.

Старик что-то сказал ему.

И мужичок тут же исчез обратно в землянке. Оттуда он выкатился с кожаным ремешком в руках, засуетился, отлавливая одну из собак, шнырявших среди землянок. Поймав какую-то, видимо, ту, которая была нужна ему, так как гонялся именно за ней, он подтащил ее на ремешке к старику.

Старик о чем-то заговорил с Федькой, из чего он понял только, что тот считает его теперь своим сородичем.

— Ах ты — тестюшка сыскался!.. — продолжал возмущаться Федька.

А тем временем старик махнул рукой мужичонке, и тот, подтянув к себе упирающегося пса, всадил ему прямо под сердце нож. Затем он быстро выхватил нож и, припав губами к свежей ране пса, стал пить его кровь…

От такого зверства Федьку передернуло всего. Он лязгнул зубами, замолчал, но все же наблюдал за происходящим, судорожно сглатывая противную слюну и гадая, чем же закончится все это.

Пес же заскулил, стараясь вырваться из рук гиляка, конвульсивно задергал лапами. Но его мучитель, ловко зажав его голову под мышкой, чтобы он не достал его зубами, продолжал свое варварское дело: сосал и сосал, причмокивая, как младенец у материнской груди. И пес прямо на глазах обмяк, как пузырь, из которого выпустили воздух, и быстро затих…

Гиляк, высосав из него всю кровь, сплюнул большой кровавый сгусток и положил пса на землю между стариком и Федькой. И старик, показав на уже дохлого пса, выразительно, помогая пальцами, объяснил Федьке, что они теперь связаны кровной клятвой до конца своих дней…

Из того улуса Федька убрался в тот же день, и уже не заглядывал туда больше никогда, а если было нужно, то посылал за ясаком казаков. Те же, уходя в тот улус, обычно втихомолку посмеивались над ним.

Федька вернулся с отрядом в Косогирский острожек и привез с собой Широнку. Степанов и Бекетов уже были там. Они прочесали тоже другие поселения гиляков и наказали виновных, у кого нашли пожитки убитых казаков.

Зима в Косогирском острожке прошла спокойно. Они не голодали: к зиме навялили много рыбы, ходили промыслом и на диких оленей; кабаны, оказалось, водилась тоже здесь.

Амур вскрылся в первых числах мая. Весенним половодьем затопило пойменные острова, и лишь торчали всюду из воды деревья. Мутным потоком, ужасной ширины, катилась река и несла, несла лед… Но он сошел быстро.

От высохшей земли повеяло теплом, а вместе с ним проснулся хмель в головах у казаков. И Федька тоже надышался им: он собрался идти с ними на низ Амура.

Степанов, узнав об этом, вызвал его к себе в избу.

— Федор, я тебе не враг, но Лодыжинскому отпишу, — по дружески предупредил он его, спрятал от него глаза, стал копошиться что-то в своих вещах, без надобности перекладывать с места на место доспехи. Ну, казаки-то рвутся туда ясно зачем: «Дон» хотят завести на Амуре!.. А ты-то? У тебя ведь в Якутске жена, дочь с зятем! Говорил, что уже внуки появились! Выкинь эту дурь из головы!

Федька считал почему-то «Кузнеца» тупее, а тот… «Вот, дьявол, догадался!»

Да, да! — как будто прочитал его мысли Онуфрий, потряс пальцем у него перед лицом. — Ты верно мыслишь: богатством весь Амур не стоит земли гиляков! Глянь, такой казны я не собирал в жизни еще ни разу! Сто двадцать сороковок [91] Шкурки соболей увязывали в связки по 40 штук, сортировали и по качеству. Сороковка была мерой соболиной казны. Сороковки служили и показателем богатства. Бояре, выезжая куда-нибудь со двора, привязывали к уздечке лошадям сороковки. Цены на соболиные шкурки в Москве колебались в больших пределах. , а черные лисы, выдры!.. И все за один заход!

Что правда, то правда, не своеволие тянуло Федьку на море. Он не хотел уходить отсюда по другой причине. И Онуфрий точно угадал это.

— Хм!.. Казаки задурили от иного, — просипел Бекетов, помогая Онуфрию отговорить Федьку от задуманного. Бекетов сипел, он не оправился еще полностью от ранения в горло: его чуть было не подстрелил до смерти какой-то шальной гиляк из засады, вот только что, весной уже. — Тот хмель сшибет кого угодно!

«Как, они — в одну дуду!» — подумал Федька, подозревая, что они хотят просто-напросто выжить его отсюда, чтобы не было лишних глаз; казаки-то будут молчать о воровстве…

Он поскорее ушел из избушки Онуфрия, чувствуя, как в груди накапливается злость. Он боялся, что она толкнет его на что-нибудь, потом сам же схватится за голову руками. Тут уже будет не до моря. Но до ночи он все же сорвался, накричал не за что на своих казаков. И уже в сумерках он еще долго таскался по острожку, не в состоянии уснуть, нарочно загонял себя в усталость. Затем он плюхнулся на свой лежак в тесной избенке, рядом с Гринькой, где вповалку валялись на сплошных нарах казаки. И еще долго он не мог уснуть, ворочался, толкая в бок Гриньку, так что тот осерчал на него.

— Батя, да перестань ты! Дай поспать — устал я!

Гринька отвернулся от него и уснул.

Вскоре и на Федьку накатил сон, похожий больше на полудрему, а он все еще о чем-то ругался и ругался с Онуфрием: что он пойдет на низ, на море, там соберет добрый ясак… Но тут откуда-то появилась Танька и взмолила его: «Феденька, хватит! Хватит! На что тебе столько-то?!»… И сразу же исчезла… Затем всплыло лицо Васятки. Он не тревожил давно уже его… «Почто бы здесь, сейчас-то?»… Лицо, все такое же молодое, исказилось, и Васятка зашептал каким-то сладким голоском, но не своим: «Останься… Останься — еще возьмешь!.. Богат, как князь Осип, будешь!.. Еще, еще!..»… И вдруг он тоже исчез… Его, Федьку, кто-то сильно тряс за плечо…