Валерий Туринов - На краю государевой земли

Как-то в посылке за ясаком к саянцам трое служилых и толмач пали от рук тубинцев. Воевода Красноярского острога, к тому времени уже Архип Акинфов, послал туда атамана Дементия Злобина с казаками. Атаман предложил через посланника тубинскому князьку Кояну, чтобы он отстал от воровства, пришел в острог и принес бы свои вины. Но никуда не пошел Коян. И когда Злобин вызвал его на переговоры, в чистом поле вместо переговоров произошла стычка между двумя отрядами. Лучшие люди Кояна на той стычке попали в плен, а среди них оказался и сын князька. И тех пленных привели в острог. Но им каким-то образом удалось бежать из него. Однако за стенами острога им не повезло: их словили качинцы и передали обратно воеводе. И Акинфов, не долго думая, велел их повесить. Дело было зимой. А уже летом под острог пришли с тубинцами и киргизы, чтобы отомстить за смерть своих соплеменников. Они отогнали у качинцев лошадей и скот и увели с собой тех, кого успели захватить по улусам. В ответ на это все тот же атаман Злобин с отрядом служилых пришел в киргизскую землицу, погромил улусы князька Икинея, заводчика нападения, и захватил в плен его лучших людей. Попала к нему в руки и жена князька и его сын Атаяк. И атаман привел их в острог заложниками.

В то же время из Томска ходил в Корюковскую волость, порубежную с киргизами, еще по заданию князя Пронского, наш старый знакомый Васька Верхотурец. И Васька посылал оттуда тамошнего князька Иштеняка в киргизскую землю: проведать, нет ли какого злого умысла у киргиз насчет государевых острогов и ясачных. Но Васька провалил задание Пронского. Он просидел в улусе Иштеняка вхолостую. Это было как раз тогда, когда киргизы собрались идти под Красноярский острог. А чтобы это не дошло до Томска, они силой увели с собой в набег и Иштеняка. И тот вернулся к Ваське, когда все уже было позади.

Вот с тех пор-то и началась вражда между киргизами и служилыми Красноярского острога. А надо бы отметить, что сначала гарнизон острога был большим, и чтобы обеспечить его хлебом, приходилось возить его из Томска по рекам через Маковский волок, да еще по первому водяному пути, «не упустя воды». Это требовало немалых усилий, времени и много людей. Что стоило преодолеть хотя бы один только Казачинский порог. Этот порог проходили за неделю, не меньше, суда прежде легчали, а уже затем таскали запасы берегом. И служилые в Красноярском остроге зачастую оставались без хлеба и голодали, так как у пашенных крестьян, которых все же успели завести под острогом, хлеб палили кочевники, чуть ли не каждый год в набегах. У Енисейских воевод и служилых, да и у промышленных людишек, проходивших через Енисейск, был свой резон избавиться от Качинского острога, поскольку тот перенял у них немалую часть соболиной казны, что выходило им в убыток. И в Москву пошли челобитные из острога, а к ним еще и от воевод из Енисейска, чтобы свести тот острог совсем или оставить там зимовье человек на сорок: для сбора ясака.

Из Москвы дали на это добро. И половину служилых вместе с попом, дьяконом и церковным строением перевели в Енисейск. И тут сразу же объявилась иная беда: теми служилыми, что остались, невозможно было оборонить ни пашенных крестьян, ни ясачных, ни доставить хлеб из Енисейска, так как в этом случае не оставалось никого на защиту самого острога. Но опаснее всего было то, что кочевники, проведав об ослаблении острога, пошли в набеги на ясачные волости. И князь Петр Пронский немедля отписал об этом в Москву, поспешившую неосмотрительно откликнуться на жалобы енисейских и качинских служилых, преследовавших свои, далеко не бескорыстные цели.

Вскоре в Москве тоже поняли, что не одним только размером ясака ценится положение Красноярского острога, и стали спешно исправлять ошибку. Во вновь оживший острог тут же вернули обратно служилых, и туда же был направлен первый из Москвы новый воевода Никита Карамышев, прибытие которого в Нарым ожидали в начале июня.

Перед ним была женщина с развившимися формами. Глаза, и те, казалось, изменились, стали холодными и строгими. Да, это была уже не та девица, угловатая и впечатлительная, какой запомнилась ему и какой он был увлечен в свое время. В ней что-то появилось, и это что-то портило ее… «Обабилась!» — с печалью подумал он.

Эта женщина, сейчас стоявшая перед ним, уже не волновала его, да вряд ли взволновала бы вообще. Сытая и спокойная жизнь за небезбедным удачливым московским дворянином, приехавшим сюда на воеводство, что-то сделала с ней, что-то отняла у нее…

«Все, теперь можно идти и в мугалы!» — с иронией подумал он.

Говорить, к сожалению, было не о чем. Он спросил ее что-то об ее отце. Она ответила и вопросительно посмотрела на него.

— А я вот тут… — замялся он и дернул рукой, как будто хотел показать на что-то вокруг. — Давно уже…

— Я знаю, — ответила она и снова замолчала.

— Ну ладно, я пойду, — сказал он, заметив, что казаки и бабы, проходившие мимо, глазеют на них.

— До свидания, — промолвила она, не трогаясь с места, но и было заметно, что с облегчением прерывает эту встречу.

Он слегка наклонил голову, прощаясь с ней, и пошел, неестественно двигая руками, как деревянный, чувствуя спиной, что она глядит вслед ему…

Он передал Никите Карамышеву наказ Татева. И через два дня тот уплыл на дощанике со своим семейством вверх по Кети до Маковского острога, чтобы затем перебраться волоком на Кемь, по ней лодкой дойти до Енисейска. Оттуда же им нужно было добираться вверх по Енисею на дощанике до Красноярского острога. Тот, как и Кузнецкий острог, оказался порубежным постом на краю государевой земли, соприкасаясь с бесчисленными племенами и ордами кочевников, примитивными государственными образованиями. Они непрерывно возникали в великом поясе степей и тут же исчезали, уходя в забвение веков.

А князь Никита перестал спать ночами, все думал, как доставить это государево жалование Алтын-хану. Земля-то Алтынова лежала за киргизами, а те переняли все дороги туда. И он писал не раз уже на Москву, что миновать их земли никак «немочно». Думал он, думал, а потом взял и велел собрать у себя в разрядной избе боярских детей и атаманов… «Пусть теперь они думают!»…

Служилые пришли и расселись по лавкам. Изба заполнилась быстро. Мест всем на лавках не хватило, и многие встали у стен. К Якову подсел на лавку Андрюшка Просовецкий с «литвином» Осташкой Михалевским.

В избу ввалился, слегка покачиваясь и, было видно, хмельной, Федька Пущин. Он глянул по рядам служилых, заметил, что около Якова место занято, отошел от двери и присел рядом с Лучкой Васильевым. Пожав ему руку, он заговорил о чем-то с ним, поглядывая на Якова, как будто хотел показать этим, что надо бы потолковать после сходки.