Конрад Мейер - Юрг Иенач

Войдя перед тем в церковь, он тотчас увидел темноволосую статную женщину, которую заприметил из переулка и с одного взгляда был пленен ее сочной красотой.

Преклонив колена перед алтарем, молитвенно сложив руки, она не спускала благоговейного взгляда с распятого спасителя. Не сомнения, не потребность в утешении, не любовная тоска, очевидно, привели ее сюда. В ее горделивом облике не чувствовалось трепета переменчивых страстей. Прекрасные, девственно нежные черты были исполнены воли и покоя. Но не монашескую холодность выражали они, а пламенную жизненную силу. Она не просила внять ее молению. Казалось, она приносила каждодневную жертву, повторяла привычный обет, которому отдала всю душу, посвятила всю свою жизнь.

С возрастающим любопытством молодой офицер подходил к ней все ближе и ближе; как вдруг она поднялась, встретила его нескромный взгляд открытым, гордым, неприязненным взором и удалилась из церкви. Вдвойне разочарованный — на расстоянии дама показалась ему моложе, а ее величавая красота не отвечала его изощрившемуся в Венеции вкусу, — офицерик бегло оглядел на прощанье многочисленные полотна, украшавшие храм, и перемолвился несколькими словами с причетником.

Когда Фауш через заднюю дверцу вошел в залу, торжественно неся бутылку на серебряном подносе, посетитель успел удобно расположиться на диванчике возле входа и даже положил ноги на мраморный столик. Тут он снял ноги, а кондитер принес хрустальную граненую рюмку, поставил ее рядом с бутылкой и, по своему обыкновению, первым завел разговор.

— С дозволения вашей милости, осмелюсь спросить, кто такая была прекрасная особа — поистине услада для сердца и для глаз, за которой господин лейтенант летел, как пуля из мушкетного ствола?

— Неужто вам это неизвестно? — удивился гость. — Ведь вы, отец Лоренц, живая летопись Венеции и реестр приезжающих в нее.

— Ее лицо мне необычайно знакомо. Конечно, я дознаюсь, кто она такая, только уж никак не томная венецианка, — не бывает у них этой легкой и уверенной поступи. Скажу одно, господин Вертмюллер, я даже расчувствовался, глядя, с какой свободной грацией проходила она через площадь. Мне так и почудилось, будто идет она не мимо загнившей лагуны, а шагает по горным тропам моей отчизны, вдоль крутых обрывов и пенистых ручьев. Да, кстати! Ее слуга, седобородый плут с рысьими глазами и с четками в руках, как бог свят, мой земляк — граубюнденец.

— Раз из ваших краев, значит, одного с вами поля ягода, — подхватил Вертмюллер.

Ничего удивительного, если, к примеру, Салис или другой главарь нашей французской партии пожаловал сейчас в гостеприимную Венецию, — продолжал Фауш. — Для нас для всех ясно, что ваш начальник, сиятельный герцог Роган, получил от Ришелье полномочия снарядить поход на Граубюнден. Наконец-то настал час, когда мой родной край скинет австро-испанское ярмо.

— Вот как! — насмешливо поглядев на него, заметил Вертмюллер. — По-вашему, отец Фауш, галльский петух ради вас сцепится с австрийским орлом так, что перья полетят! Вы возлагаете много надежд на его великодушие — очень уж, видно, крепко впились в вас испанские когти. Конечно, я, как адъютант герцога, куда меньше посвящен в эти секретные политические планы, нежели вы, лагунный лгун, оракул, вдохновляемый сплетнями венецианских бездельников. Впрочем, — продолжал он, умеряя резкость тона и заглянув в глаза кондитеру, который покраснел от жестокой обиды и придумывал, как бы похлеще ответить на такие неуважительные слова, — впрочем, нынче у нас во дворце на очереди не политика, а искусство.

Только что за завтраком зашла речь о Тициане. Знатная венецианка, приятельница герцогини, утверждала, что наша высокородная любительница искусств по сию пору не знакома с одним из великолепнейших творений мастера, которое находится здесь, в соборе. Оказалось, что в последний приезд герцогини полотно по неизвестным причинам находилось в мастерской какого-то художника. Герцогиня послала меня разузнать, как обстоит дело сейчас. Картина висит на прежнем месте, и я бегу доложить об этом. По всей вероятности, дамы пожелают немедленно совершить паломничество к соборному Тициану.

— Нет, так я вас, сударь, не отпущу, — заявил Фауш, загораживая дверь всей своей грузной фигурой, — вы жестоко обидели меня в том, что мне дорого и свято. Чем был бы жив и крепок мой дух в этом тягостном изгнании, если бы я денно и нощно не надеялся на освобождение моего родимого Граубюндена, разоренного, растерзанного, стонущего в оковах уже десятки лет! И вы прикажете мне не интересоваться новостями? Не протягивать щупальца во все стороны? Не хвататься с жадностью за каждую благоприятную весть? Неужто у вас вот тут не щемит от тоски по родине? — И он со вздохом приложил пухлую руку к груди. — Не думайте, что мне так уж желанна помощь французов. Почета нам от нее мало. Все черти одной шерсти. Но что поделаешь, раз богу не угодно иным путем вызволить нас из жесточайшего рабства. Да и в самом Граубюндене перевелись сильные духом. В те славные времена, когда я, да ангел смерти Иенач, да великомученик Блазиус Александер свершали подвиги, достойные Леонида и Эпаминонда, — нас бы скорее изрубили в куски и загнали в могилу, нежели в иноземное войско, мы бы лучше продали душу самому дьяволу, нежели французскому кардиналу!

Всласть позабавившись этим представлением, юный Вертмюллер собрался отстранить восторженного кондитера и шмыгнуть в дверь, однако не удержался, чтобы не сказать напоследок:

— Насколько мне известно, во всемирной истории о вас не упоминается, отец Лоренц.

Тут Фауш крепко, но дружелюбно ухватил его за руку.

— А как нынче пишется история, — сухо и недобросовестно! Однако же молва хранит подвиги, свершенные во имя народа, даже если педант-историк злокозненно держит их под спудом. Молва гласит о них из края в край, из уст в уста. Так узнайте же из моих уст неведомую вам, но важную страницу истории нашего Граубюндена. В году двадцатом, когда в нашем краю утвердилась благородная демократия, она ознаменовала себя великим, поистине историческим деянием. Франция тогда колебалась между светом и мраком, между протестантством и католичеством. Вот тут-то наша консистория, собравшись в Давосе, приняла мудрое решение во что бы то ни стало положить этому конец. К тогдашнему французскому послу Геффье, — он пребывал в ту пору в Майенфельде, — она отрядила одного из своих сочленов, скромного гражданина, заурядного проповедника, который доставил посланнику приказ немедля складывать пожитки… А этот храбрый республиканец, с дозволения вашей милости, был не кто иной, как стоящий перед вами Лоренц Фауш. Посмотрели бы вы как француз сорвал с головы шляпу, в неистовстве принялся ее топтать ногами и злобно заорал: «Прислали бы по меньшей мере Салиса или Планта вместо эдакого…» — Фауш спохватился и замолчал.