Конрад Мейер - Юрг Иенач

От последних впечатлений в памяти Вазера перекинулись нити к его отроческой поре. На сумрачном фоне Юлийского перевала перед его духовным взором встала радующая веселой пестротой картина, главными фигурами которой были опять-таки синьор Помпео с дочкой Лукрецией.

Вазеру представилось, что он сидит на первой скамье темной классной комнаты в доме близ собора в году господнем 1615-м. Стоял душный летний день, и почтенный магистр Землер толковал своим юным слушателям стих из Илиады, заключающийся звонким «magadi» — дательным падежом от слова «magas».

— Magas — означает труба и является звукоподражательным словом, — пояснял он. — Когда я возглашаю его, не правда ли, вам слышится громовый трубный глас в лагере ахеян?

Он остановился у большой настенной карты греческого архипелага и оглушительно рявкнул:

— Magadi!

Столь героическая затрата сил была награждена раскатистым хохотом; магистр выслушал его с самодовольством, не заметив насмешки в одобрении своих развеселившихся учеников. Он-то ведь не подозревал, что этим сценическим эффектом, повторявшимся ежегодно, давненько заслужил кличку Магади, которая передавалась по наследству от поколения к поколению, из класса в класс.

Однако внимание Генриха Вазера уже несколько минут было приковано другим обстоятельством. Он сидел напротив растрескавшейся дубовой двери, в которую кто-то постучал раза два-три с долгими промежутками, а потом потихоньку приоткрыл ее. В щели показались пытливые детские глаза. Когда раздался трубный глас, маленькая гостья, должно быть, приняла незнакомое звучное слово за приглашение войти. Дверь бесшумно растворилась, и через высокий порог шагнула темноглазая девочка лет десяти с застенчиво-своевольным личиком. Держа в руке корзиночку, она без раздумья подошла к почтенному Землеру, учтиво ему поклонилась и произнесла:

— С вашего дозволения, синьор маэстро, — после чего она направилась к Юргу Иеначу, которого с первого взгляда отыскала в многолюдном классе.

Он резко выделялся из среды своих пятнадцатилетних сверстников, которых перерос на целую голову. Суровые брови и пробивающаяся борода придавали ему вид взрослого мужчины, а крепкие запястья торчали из узких рукавов поношенной куртки, которая давно уже стала ему тесна. При появлении девочки темная краска стыда залила его смуглый выпуклый лоб. Он сидел с прежним строгим видом, только глаза у него смеялись.

Девочка остановилась перед ним, обеими руками обняла его за шею и крепко поцеловала в губы.

— Я слышала, ты голодаешь, Юрг, вот и принесла тебе кое-чего, — сказала она и пояснила шепотом: — Нашей вяленой говядины. Ты всегда любил ее поесть.

Комнату потряс неудержимый хохот, который долго не могла унять повелительно поднятая десница Землера. В глазах девочки выразилось недоумение, и тяжелые слезы, слезы обиды и стыда, покатились из них, меж тем как рукой она крепко ухватилась за руку Иенача, будто у него одного ища защиты и помощи.

Наконец сквозь шум прорвался укоризненный голос учителя:

— Ослы, над чем смеетесь? Это же образец простодушия! Чисто эллинская черта, говорю я вам! А ваше поведение попросту глупо. Это все равно что поднять на смех несравненный образ божественного свинопаса или царской дочки Навсикаи, занятой стиркой белья, что было бы столь же нелепо, сколь и непристойно, как я неоднократно вам разъяснял. Ты из Граубюндена? Чье ты дитя? — с отеческим благоволением обратился он к девочке. — И кто привез тебя сюда?.. Ибо я вижу, не пешей пришла ты к нам в Цюрих, девица! — добавил он, подражая своему возлюбленному Гомеру.

— Моего отца зовут Помпео Планта, — ответила девочка и принялась невозмутимо рассказывать: — Я вместе с ним приехала в Рапперсвиль, и когда увидела прекрасное голубое озеро и услышала, что на другом конце находится город Цюрих, я взяла да и пошла сюда. В какой-то деревне два лодочника снаряжались в путь. Они увидели, как я устала, и взяли меня с собой.

Помпео Планта, чье имя у всех на устах, кого чтут в Граубюндене как всемогущего главу католической партии!

Господин Землер был совершенно ошеломлен. Он тотчас же прекратил урок и увел беглянку под свой гостеприимный кров, за ним последовал юный Вазер, который в этот день недели обычно обедал у магистра, приходившегося ему дядей с материнской стороны.

Спускаясь по крутой Ремергассе, они столкнулись с шедшим им навстречу статным и осанистым мужчиной в сапогах со шпорами.

— Наконец-то я тебя нашел, Лукреция, доченька! — воскликнул он, схватив девочку на руки и крепко ее целуя. — И что тебе, озорница, вздумалось улизнуть от меня!

Затем, не дожидаясь ответа и не спуская девочку с рук, он повернулся к Землеру с легким, но учтивым поклоном и заговорил по-немецки, бегло, но с чуть заметным иноземным акцентом.

— Необычная у вас в классе побывала гостья, господин профессор! Простите мою дикарку за то, что она помешала вашему ученому докладу.

Землер принялся уверять, что для него составляет особую радость и честь знакомство с молодой барышней, а через это с ее достославным родителем.

— Окажите мне честь, высокочтимый государь мой, откушать со мной и моей милой супругой наш скромный обед, — заключил он.

Патриций не заставил себя просить и по дороге рассказал, что не сразу заметил исчезновение Лукреции, но затем вскочил на коня и без труда напал на след странницы. Далее он рассказал, что на всякий случай приобрел дом в Рапперсвиле, — уж очень стало неспокойно и в Граубюндене, и за его пределами, в самой империи. Лукрецию он захватил с собой. Узнав от Землера, зачем девочку потянуло в Цюрих, он разразился громким смехом, который, однако, звучал совсем невесело.

Когда, отобедав, гости сидели за вином, а магистерша занималась Лукрецией, Планта прервал нить разговора и внезапно осведомился об Иеначе. Землер похвалил его способности, его усердие, и Вазера послали за ним к сапожных дел мастеру, у которого тот квартировал и кормился. Георг Иенач почти сейчас же вошел в комнату.

— Как дела, Юрг? — встретил его патриций приветливым вопросом, а юноша ответил скромно, но с горделивым достоинством, что старается, как может. Планта обещал рассказать его отцу об усердии сына и хотел кивком головы отпустить мальчика, но тот не двинулся с места.

— Синьор Помпео, дозвольте сказать слово, — начал он, краснея. — Малютка Лукреция ради меня пошла паломницей по дорожной пыли. Она не позабыла меня и принесла мне подарок с родины. Правда, лучше бы она не отдавала его при моих одноклассниках. Однако я благодарен ей и, хотя бы для того, чтобы не остаться в долгу, прошу ее принять ответный подарок. — С этими словами он вынул из маленького платочка серебряную, вызолоченную внутри чарку строгой формы.