Конрад Мейер - Юрг Иенач

— Не иначе как мальчишка спятил, — вскипел Планта, но тотчас же сдержался. — Что это ты, в самом деле, Юрг! Чарка у тебя от отца? Не знал я, что он купается в золоте и серебре. Или ты сам заработал ее в поте лица, корпя над перепиской бумаг? Все равно нечего ее дарить. Она денег стоит, а тебе и так живется скудно.

— Я имею право ею распоряжаться, — с достоинством ответил мальчик, — я приобрел ее, рискуя жизнью!

— Верно, верно, синьор Помпео, — с воодушевлением подхватил живчик Вазер. — Это моя чарка. Я отдал ее Юргу в знак благодарности. Он бросился меня спасать, не щадя собственной жизни; мы купались вместе, и меня затянуло в бурливые зильские водовороты. А теперь все мы — Иенач, я и синьорина Лукреция — выпьем из этой чарки за ваше здоровье.

Хотя дядюшка посмотрел на него с укором за его неслыханную дерзость, он, закончив речь, налил в чарку душистого нефтенбахеровского из расписного кувшина с крышкой.

Юрг Иенач взял чарку и огляделся, ища Лукрецию. Она со жгучим вниманием наблюдала происходившее. И теперь, избавившись от докучливой магистерши, торжественно приблизилась к остальным.

Пригубив вина, Юрг протянул чарку девочке со словами: «За здоровье твое и твоего отца, Лукреция», — и та молча и медленно, будто священнодействуя, отпила из нее, затем отдала чарку отцу, который с досады одним духом осушил ее до дна.

— Будь по-твоему, вздорный мальчишка, а теперь ступай прочь, — заявил Планта. — Мы тоже скоро уедем.

Иенач удалился, а Лукрецию магистерша увела в палисадник, чтобы она, по словам детолюбивой хозяйки, сама себе нарвала на десерт крыжовника.

Пока взрослые, перейдя на итальянский язык, запивали беседу вином, Вазер скромно уселся к окну и с виду всецело погрузился в «Orbis pictus» [4] «Мир в картинках» (лат.). . Однако хитрец в свое время играючи выучился итальянскому у Иенача и теперь, навострив уши, старался не упустить ни слова из интерегного разговора.

— Я вдесятеро возмещу парнишке цену этой ребячьей чарки, — начал Планта, — малый он неплохой, только не в меру дерзок и скрытен. Гордыня — дурное подспорье, когда в дому хлеба в обрез. Отец его, шаранский пастор, — честнейший человек и часто по-соседски наведывается ко мне. Правда, раньше он бывал чаще. А вы даже вообразить себе не можете, господин магистр, какой строптивый дух вселился в наших проповедников. Они клеймят позором тех, кто нанимается на военную службу в Испанию, и требуют с кафедры, чтобы последние наравне с первыми имели право на любые, даже высшие, должности в стране. А при нынешних сложных политических обстоятельствах, вынуждающих к особой осмотрительности в управлении нашим государственным суденышком, это приведет страну к неминуемой гибели, не говорю уже о том, что своей дурацкой протестантской пропагандой они совсем сбивают с толку наших вальтеллинских подданных-католиков. Я и сам обратился в католичество, хоть и происхожу от родителей-реформатов. Вы спросите — почему? Да потому, что в протестантстве заложено начало мятежа против политической власти.

— Поставьте ваших пасторов в более сносные условия, тогда, будьте покойны, они уж сумеют, живя в довольстве и почете, внушить своей пастве верное понятие о неизбежном неравенстве человеческих отношений, — благодушно улыбаясь, посоветовал Землер.

Планта насмешливо ухмыльнулся такому намеку на бескорыстие граубюнденцев.

— Вернемся к нашему малому, — продолжал он. — Ему куда больше подходит гарцевать на боевом коне, нежели проповедовать с церковной кафедры. Сколько раз я говорил старику: жалко мальчика, отдайте его мне! Но тот чурается военной службы в Испании, на которую я хотел определить его смазливого сынка.

Землер задумчиво прихлебывал вино и помалкивал. Он явно разделял отвращение шаранского пастора к тому поприщу, на которое прочили его сына.

— Скоро весь мир будет втянут в войну, и кто скажет, на что может такая буйная кровь толкнуть этого молодчика, — с жаром продолжал Планта. — В отваге он не знает узды. Вот послушайте только, господин магистр. Несколько лет тому назад, когда мальчишка был еще дома, он все лето по целым дням околачивался в Ридберге с моим племянником Рудольфом и с Лукрецией. Гуляю я однажды по саду, и вдруг ко мне как вихрь бросается Лукреция, а глаза у нее так и сверкают от радости. «Папа, смотри, смотри!» — запыхавшись, кричит она и показывает на ласточкины гнезда под крышей замковой башни. И что же я вижу?.. Угадайте, господин магистр… Из слухового окошка торчит доска, доска качается, а Юрг сидит верхом на самом ее конце. Да еще машет, озорник, шляпой и весело окликает нас. Внутри на безопасном конце этих немыслимых качелей, верно, пристроился Рудольф, а он, как ни горько признаться, мальчишка зловредный, и потому меня дрожь пробрала от этой опасной забавы. Я погрозил кулаком и поспешил в башню. Когда я добрался до верха, все уже было на своих местах. Я схватил Юрга за шиворот и отчитал за дерзкую шутку; он же спокойно объяснил, что Рудольф усомнился, отважится ли он на такую проделку, а с этим он никак не мог смириться.

Во время рассказа Землер от страха сжимал поручня кресла, теперь же он позволил себе высказать опасение, не пострадает ли женственная кротость и добронравие Лукреции от дружбы с таким строптивцем, тем паче что разделяющая их непроходимая пропасть с годами только будет расти.

— Чушь! — воскликнул Планта. — Не тревожьте себя понапрасну. Вы невесть что подумали, оттого что девочка прибежала к нему в Цюрих. В этом виноват один Рудольф. Он тиранит девочку и запугивает ее, называя своей невестой. Должно быть, он что-то такое слышал от своего отца, моему брату их союз был бы на руку, я-то ведь богаче его. Но когда еще дело будет. Короче говоря, девочка избрала Юрга своим защитником, он сильнее Рудольфа, и тот его боится. Ребяческие бредни. Я намерен в скором времени поместить Лукрецию в монастырь, где она получит подобающее благородной девице воспитание; за монастырскими стенами она, конечно, остепенится, тем более что нрав у нее рассудительный. А что касается непроходимых пропастей, о которых вы говорите, так у нас в Граубюндене их считают предрассудком, хоть и не высказывают этого вслух. Однако же, разумеется, руки девицы из рода Планта может домогаться лишь тот, кому достались в удел почет, богатство и власть. А унаследованы они от прадедов или завоеваны со вчерашнего дня — до того нам дела нет.

Тут порыв ветра развеял картины детства, витавшие перед духовным взглядом молодого путника.

Вазер вновь уже повзрослел на пять лет и бодро шагал по безлюдному склону Юлийского перевала. Действительность бесцеремонно вторглась в мечты. Налетевший из Энгадинского ущелья ветер сорвал у него с головы шляпу, которую он, метнувшись в сторону, едва успел подхватить, прежде чем второй шквал швырнул легкую добычу в стремнину бурливого горного ручья.