Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Элий Чусай, обладающий для подобного рода размышлений хорошим запасом книжных и житейских знаний, не мог не отдать дань восхищения Чингисхану за его отличие от иных завоевателей хотя бы в том, что он провел грань между военной и мирной жизнью своего народа. Окончание всякой войны подтверждается особым указом, и тогда никто уже не смеет обнажить саблю и всуе размахивать ею – оружие зачехляется и вместе с этим изменяется норов людей: они становятся более открытыми и спокойными. Ведь замечено, что люди, которые вчера еще бились меж собой, по прошествии времени садятся за один стол с улыбками на лицах. Они могут со смехом вспоминать дни минувшей войны, как праздничное соревнование силачей или соперничество из-за девчонки. Злоба и месть засыхают, как засыхает пролитая кровь. Юноша отметил и то, что после войны монголы особо чествовали не тех военачальников, которые держались молодцом и являли чудеса владения оружием, а тех, кто, полагаясь на свою голову, без потерь мог хитро и неожиданно провести боевой маневр. Еще удивительней то, что монголы после войны собирали в круг противоборствовавших недавно тойонов и расчленяли сражения на составные, чтобы указать каждому на его ошибки и промахи, с каким бы самодовольным видом он ни кичился. Смывались слои на картине боя, и многое уже виделось иначе тем, кто остался в живых. Так выяснилось, что в самом лютом бою нельзя расстраивать свои ряды, а каждый нукер обязан знать свое место, как на облавной охоте, только тогда бой становится управляемым, как дамасский клинок в умелой руке. Выяснилось и узаконилось, что приказы тойонов-сюняев нужно всем выполнять одновременно и четко, не раньше и не позже других – тогда любое, самое многоглавое войско становится змеей, всегда готовой ужалить. По команде это войско поворачивает влево или вправо, вперед или вспять во время самой бешеной скачки, чтобы первым оказаться на возвышенности или с наветренной стороны – там, где выгодно, там, где победа. И у монголов уже все получалось. Успех окрылял всех от мала до велика, объединял разноязыких и разноплеменных в единую необоримую силу.

На второй день курултая Чингисхан послал за людьми Алтан-хана, которыми водительствовал тойон по имени Сюйкэ.

– Мы польщены, что из всех подданных Поднебесной империи именно нам выпал жребий, который позволил принять посильное участие в столь великом собрании, – после долгих церемоний сказал Сюйкэ, толстый нуча, чья упитанность говорила о знатности, – мы собственными недостойными глазами видели, как под вашей могучей дланью, о Чингисхан! – родился ил, равных которому не знали живущие в Поднебесной!..

Хаган терпеливо выслушивал множество подобного славословия, давая переводчику возможность не спешить, задавал вопросы, далекие, казалось бы, от происходящей церемонии. Когда пришло время ответного слова, оно прозвучало на удивление скромно, что поразило толмача Элия Чусая скрытым достоинством, которое присуще, может быть, богам. И звучало это так:

– Передайте повелителю великой Поднебесной империи, что мы только начали сливаться воедино и что рано еще возносить до заоблачных высот ил, еще не окрепший и не вставший на ноги. Четыре года назад мы с досточтимым Алтан-ханом победили супротивных татар и заручились обещанием взаимной выручки и помощи. Так пусть же Алтан-хан считает, что со стороны заката еще защищает надежная стена наших копий, наших пик и стрел. Я горжусь тем, что имею такого друга и союзника, как великий Алтан-хан!

Низко поклонился Сюйге, прежде чем ответить:

– Мы передадим нашему повелителю добрую весть о том, что вождем могущественного ила стал брат из братьев Алтан-хана – Чингисхан и что он стремится только к добру и миру!

Сразу же после этих церемоний нучей повели на угощение.

Элий Чусая повел, держа за руку, однолеток его младшего брата – третий сын хагана по имени Угэдэй. Рослый, с намечающимся мощным разворотом плечей и живыми глазами юноша спросил толмача:

– Ты не помнишь меня? – И глаза его хитро поблескивали. Видя смущение и замешательство Элий Чусая, он не стал длить муку и объяснил, что они встречались во время освобождения отца и сына из татарского полона.

– Я бы не узнал тебя, – еще больше смутился юный толмач. – Ты ведь тогда был не выше бараньего курдюка! Уж не сочти за невежливость, но я говорю правду! Теперь-то ты выше меня, а я не маленького роста!

Угэдэй тихонько и счастливо заулыбался и сказал словно бы невпопад:

– А я ведь свободно говорю на языке хань! – И продолжил на родном языке Элий Чусая: – Старуха Хаохчинь просила привести тебя, хочет повидаться и поговорить с тобой. Мы называем ее бабушкой Хайахсын. Она всех нас вынянчила и рассказывала много о старине…

– Да, парень, с языком у тебя лучше некуда, – похвалил Угэдэя опытный толмач и не удержался от дружелюбной улыбки.

Тот принял похвалу с ответной улыбкой и поспешил поинтересоваться:

– А сколько языков знаешь ты, Элий Чусай?

– Я говорю и на языке нучи…

– То есть на языке джирдженов?

– Верно. А еще могу говорить и понимать по-тюркски и по-монгольски.

Зеленые глаза Угэдэя округлились, в них погас отсвет улыбки:

– Как же ты, а?.. – растерянно и удивленно спросил он, замедлив шаг, а через миг и вовсе останавливаясь. – Как же ты смог?

Элий тоже остановился и сказал:

– Но ведь и ты смог… А к тому же у нас сызмальства обучают языкам, как у вас выездке. Чему же тут удивляться? В детстве кажется, что все это ни к чему, а потом понимаешь, что знание за плечами не носишь, оно само впереди тебя бежит.

Элию понравилось в пареньке то, что он думал, прежде чем говорить. Вот и сейчас он помолчал над сказанным, а потом согласился.

– Да, – сказал он. – Это, похоже, так… Ты умный. Вас учили, однако, не только языкам?

– Нас учили многому. Рассказывали о том, как жили наши предки, об учениях древних философов, о секретах воинской науки, об азах строительства, о жизни растений. Время от времени наши знания испытывали, чтобы проверить, может быть, способности каждого к наукам… Но знания не есть ум. Ум – это умение приложить знания и вырастить их, как полезное дерево. Ведь плоды знаний часто бывают ядовитыми…

Угэдэй, не удержавшись от бурного проявления чувств, ударил ладонью о стегно:

– Ух-се! Как ты рассуждаешь! Пошли скорее к бабушке Хоахчинь, пусть она обрадуется такому сородичу! – И, схватив Элия за руку, поволок его, и вскоре старая Хайахсын поспешила ему навстречу, понюхала лоб, говоря:

– Вот так вымахал, дитятко! И всего-то за четыре года. Вы только посмотрите!.. Ну и ну!..

Под ее ласковое бормотание Элий думал о том, что речь ее на языке хань такова, словно она лишь вчера покинула родину, а не полвека назад. Он и не заметил, как выскользнул из сурта Угэдэй, стараясь не мешать разговору сородичей. А Хайахсын дотошно расспрашивала о знакомых местах, о том, не изменились ли обычаи, так ли идут дожди и растут овощи, как это было в ее розовом сне, называемом девичеством.