Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Примчавшись из Лигили и спешившись, он стряхнул пыль с подоткнутых за кушак пол дорожного халата, привязал коня к коновязному столбу и постоял с закрытыми глазами, словно бы прокручивая в мыслях то, что предстоит сказать хотун. Потом вошел в сурт и после недолгих церемоний и радостных возгласов женщины сказал:

– В Лигили обнаружили еще два богатых схрона. В одном – двести пятьдесят тюков китайского шелка, к радости нашей: из них сто двадцать два – чесуча! Будут нам подкольчужные чесучовые рубашки!

– Надеюсь, ты отдал распоряжение, чтобы чесучу положили отдельно? – спросила Усуйхан-хотун, подавая старику чашу кумыса. – Выпей с дороги, Алгыдай… Я спросила, зная наверняка, что ты все сделал, как подобает мудрому хозяину…

– Да, моя хотун… Твое дело спросить, а мое…

– А твое – выпить кумыса… – постаралась смягчить свою невесть откуда прорвавшуюся подозрительность юная хотун. – Пей, а потом расскажешь…

Кадык Алгыдая заработал, как хорошо смазанный жиром – ни одна капля кумыса не пролилась на его грудь. Хотун взяла из его рук порожнюю чашу и поторопила:

– Ну-ну!..

– Во втором схроне, моя хотун, оказались маленькие серебряные котелки, и я подумал, что они будут полезны для наших доблестных арбанов! Все же остальное – это щиты, боевые доспехи, разные копья и копейца, луки, колчаны! Такие щиты и пальмы, что глаз не оторвешь! Но копья нужно укорачивать – они чересчур длинные для нашего пешего воинства, слишком неуклюжие.

– Раздадим черному войску, – сказала Усуй-хотун.

– И то справедливо! – согласился Алгыдай.

– Скажи: могут быть еще необнаруженные схроны?

– Мне кажется, что из съестного мы обнаружили не больше трети, – прищурился Алгыдай и как бы показал свое истинное лицо – лицо не глупого человека. – Они ведь рассчитывали на долгое сидение в крепости.

– Ищите!

– Хорошо, – сказал старик и глазами показал хотун, что у него есть недосказанное тайное. – Ты сказала, я услышал…

Усуй-хотун не стала отсылать из сурта челядь, чтобы не было разговоров о ее тайнах с Алгыдаем. Она поняла старого лиса.

– Мне бы хотелось осмотреть добычу… Поеду сама, – заявила она.

Старик Алгыдай по мелочам не стал бы строить глазки хотун и намекать на важность недоговоренного, которое на поверку оказалось бы верблюжьей жвачкой.

– Хотун-хан, – шепнул он, когда вышли из сурта, – я приготовил одну арбу сушеного мяса для Тайман-батыра… А кроме того, простую, но теплую одежду… Мы-то будем в теплых рубашках из чесучи даже под кольчугами, а ему-то сейчас снег да буран – страшней шайтана с шайтаненком! На обратном пути заедем к нему… – И громко добавил: – И никакое золото не заменит хорошего боевого коня!

– А как же конюхи? – шепотом же спросила хотун. – Попадем в подозрение! – и громко добавила: – Вам, воинам, видней!

Старик округлил глаза и, сдерживая улыбку, поджал губы – игра забавляла его, но он справился с внезапным приступом смеха и шепнул успокаивающе:

– Конюхи все спрячут в горах в приметном месте. Это мы делаем запас на всякий черный день. Что в этом плохого? А уж запас-то и медведь может разорить, и бурундук потратить! Понятно? – И громко добавил для приближающихся конюших: – Есть кони поумней людей! Мой такой!

Хотун заторопилась, зашептала горячо:

– Тогда увезем еще и мешочек золота! – И добавила: – Может, он у тебя не конь, а лис?

– А вчера привели ко мне отборных скакунов, – зашептал старик. – Их привели с подножия горы Аласа, а выращивали по-особому! О, хотун, какие это кони! Тут уж не до шуток, когда увидишь серого жеребца! Он похож на того, который носил на хребте нашего командующего, хотун! Не могу забыть, как он обнимал голову серого, когда тот пал от стрелы-ангыбал! Пусть хоть порадуется, глядя на его близнеца!

– Тихо… Остынь! – не разжимая губ, приказала хотун и громко добавила: – Чего ты все молчишь, Алгыдай? Расскажи что-нибудь! Дорога не близкая!

– Да что уж я помню? – усмехнулся Алгыдай, оглядывая свиту. – Старая память, как рваная сеть: зайдет рыба, потянул, ан рыбы-то и нету!.. Так, нукеры?

Кто-то из незнакомых Усуй-хотун конюших ответил вежливо:

– Ты большой человек – тебе видней!

– Мне-то видней, да тебе-то вкусней! – рассмеялся, уже не таясь, Алгыдай и тронул коня: – Впере-о-о-д!

«Даже жалость и доброта на земле, оказывается, должны иметь меру…» – покачиваясь на рысистом ходу жеребчика, грустно думала Усуйхан, губы ее подрагивали. «Если жалость затмит рассудок, то недолго и до большой беды… Иногда большой сухой ветер менее опасен, чем ползучий сквознячок… Ведь сколько мы помним себя с сестрой Усуй, всегда мы гордились славой Тайман-батыра. А сейчас только вспомним про его изгнание – и солнце меркнет, о брат! Не понять нашим умом волю Господа, нет, не понять – только это и утешает! Только сияние славы его одного – командующего всеми татарскими войсками озарило величием весь род Алчы и возвысило над другими родами! Только поэтому мы стали хотун-хан, а не другие – и на то воля Господа! Надо выдержать все, о брат, даже в личине черного раба, и настанет день светлого торжества! Но кроме нас с сестрой нет защиты у шести татарских родов и тебе наш махтал, о брат наш батыр… Пойми нас!..»

В тот кровавый и скорбный для татар год, когда была вырублена лучшая их людская поросль, Эллэю исполнилось семь лет и семь зим.

Мать пала, сраженная стрелой хойгур, а отец – командующий объединенными войсками всех татарских родов, пропал без вести. Его останков не нашли ни татары, ни монголы, и стало ясно, что он утонул при переправе через реку в своих тяжелых доспехах.

Так и стал Эллэй круглым сиротой. Не оттого ли, что никого из родителей не сыщешь, когда хочется понюхать их запахи и уронить голову в растворенные, как лоно, руки, которые помнишь, как солнце и как воздух – отродясь. И сестры баловали его, но скрепа это слабая, и цена этим баловствам могла упасть сама и уронить человека, который ни в чем не знал ограничений и привык, что его походя и по привычке жалеют.

В девять лет Эллэй отправился на войну в числе конников. Хотели было тойоны не брать его, боясь за жизнь отпрыска благородного семейства, но старшая сестра Усуй была тверда:

– Он мужчина, и его место в строю! – сказала она. – Пусть служит хану копьем и пальмой – и хан отметит его почестями!

Закон крови дал себя знать – в любом бою мальчик оставался хладнокровным и невозмутимым, мужественным и стойким. Вдобавок к этому, в нем проявилась удивительная способность запоминать картину и ход боя с яркими и важными подробностями. Он умел пересказать увиденное так, что это увиденное выглядело стройным и цельным. Этот маленький лопоухий мальчуган, стоя перед стариками, вещал о минувшем сражении так, словно сидел на облаке прямо сейчас, а перед ним разворачивалось боевое действо. И его стали приглашать, чтобы разрубить узлы путаницы и разночтений. Ему удивлялись, как удивляются редкому дереву в саду, и предрекали славу крупного военачальника.