Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Конечно, конечно, – заволновался собеседник. – Но как?

– Тогда я продолжу. – Джучи посмотрел на него так, словно хотел запомнить каждую морщинку, и глубоко вздохнул, предвидя долгий разговор. – Мне кажется, что дерево не может сразу давать тень – оно произрастает из семечка и само дает семена. Ты говоришь, что мы – ничтожно малое племя, и это заблуждение мутит тебе рассудок. А ведь на знамени моего отца Чингисхана – серый кречет Бодончора, нашего великого предка. Ты слышал о таком?

– Да, я слышал… – с неохотой признал Худухай-Бэки. – Этот кречет позволил выжить вашему роду…

– И не это главное! – повысил голос Джучи. – Эхо искажает звуки, люди искажают суть. А она в том, что первые – станут последними, а последние – первыми. Пойми попробуй, что идет за чем – рассвет за ночью или ночь за рассветом? Но когда я говорил о дереве, то хотел сказать, что доброе семя даст только доброе дерево. Вот что хотел я сказать тебе о нашем роде: пришло наше время – время Чингисхана, сердце которого вмещает в себя весь подлунный мир, а ум которого вмещает всю мудрость предыдущих колен степняков! И он решил объединить сорные племена в один народ и прекратить мелкие междоусобицы, которые размечут этот сор по ветру времени, понятно?

– Хэй! – с деланным недоверием воскликнул в ответ Худухай-Бэки. – Ты говоришь так, что нужен ученый китаец, чтоб за тобой записывать все премудрости! А ты мне лучше ответь попросту: на каких это безгрешных людей вы рассчитываете? Как истребить в нас крысиную алчность, глупую обидчивость, слюнотечение перед чужим добром и еще тьму пакостей? Чем?

– Силой закона, общего для больших и малых, – отвечал Джучи. – И мы приняли такой закон.

– Хэй! – горячился Ходухай-Бэки. – Страхом вы только загоните эти пороки внутрь людских утроб, и они будут вечно там, как жалкие овцы в горящей степи! А этим объединением вы сольете всю людскую низость в одну лохань, только и всего-то! Именно в силу этой неистребимой низости в таком краю, как наш Алтай, где дичь кишит, как черви в черноземе, где трава на пастбищах – хоть людей паси и сыты будут, где даже ненасытная саранча, обожравшись, падает замертво – даже здесь люди не могут жить миром! Они так и силятся искусаться вусмерть и обокрасть нищего! Ну, что: где-то есть другие люди? Ответь мне!

И тогда Джучи сказал главное. Его собеседник не мог возразить ни слова, а лишь открыл в удивлении рот и не собрался скрывать этого своего удивления. Джучи сказал:

– Если людей одного ила начинает портить мир, значит, им нужна объединительная и большая война. Тогда перед многими из них открываются ранее недоступные возможности, тогда в составе большого ила они могут идти в походы на изумрудный юг, на бирюзовый запад, на соболиный север и на золотой восток…

Не сразу после сказанного Худухай-Бэки закрыл рот и не сразу вспомнил о выражении своего лица. Он глядел то на Джучи, прищурив глаз, чтобы мысль не покинула его, то поглядывал на своих советников, прищурив другой глаз, из которого исходил свет легкого презрения. Он словно хотел сказать им: куда вам до нас с Джучи, до людей большого ума. Потом сказал Джучи:

– С этого и надо было начинать! – и приказал слугам: – Несите кумыс! – и обратился к Джучи: – Но мы с тобой, сынок, ни о чем не договорились.

Два войска так и остались в противостоянии и тревожном ожидании боевого боя барабанов. И если монгольские воины могли знать о предстоящем ходе событий и были готовы к кровавому их повороту, то и ойураты, видя, как их вождь проскользнул тенью в свой сурт, рассудили, что мира не получается, что надежды на согласие между ними и монголами стали еще более призрачными. Многим предстоящие сражения были не по нутру: ойураты давно не воевали и начальники их стали жирными, как каплуны.

Худухай-Бэки в предчувствии опасности смотрел на них новыми глазами и думал: могут ли его сыновья сравниться с Джучи, сыном Чингисхана? От двух первых жен он имел двух дочерей, и в страхе, что у него не останется наследника, Худухай-Бэки подыскал себе третью, которая и родила двух сынов. Ыналчай жил уже двадцать лет и на пять лет меньше жил Терелчюн. Он в росте обогнал старшего брата на целый кулак, будто они не одну пищу ели и не одно молоко пили. Мать говорила про него, что на губе уже взошло, а в голове – еще не сеяно. И все же отец позвал к себе обоих. Оба молча и бесшумно возникли перед ним, стараясь не выдать своей тревоги, с деланным равнодушием шмыгали носами. А был ли кто-то, кто не тревожился в эту ночь в стане ойуратов?

Раздражаясь на это шмыганье, отец произнес:

– Главе монгольского войска, похоже, лет не больше, чем тебе, Ыналчай! А мне казалось, что я говорю с мудрым и ученым старичком… В чем загадка? Он – как лук! Силен, гибок, а мысли его, как стрелы, улучают цель без промаха! Как я ни петлял, как ни путал след – он идет к моему логову, к моей норе, и я чувствую себя толстым ленивым барсуком, с которого могут вот-вот спустить шкуру! Да! Я уже не волк – мои клыки притупились, мои полководцы отвыкли от войн и тоже обарсучились! А ты, ты, Ыналчай, ты мог бы возглавить войско и привести его к победе, скажи, сын мой!

– Я готов погибнуть за тебя, отец, – ответил юноша с легким оттенком обиды в голосе. И обида эта не была надуманной. – Ты ведь до сих пор не давал мне командовать даже сюном… Ты все считаешь меня несмышленышем…

– Даже на посредничество между хабханасами и тюбя, когда между ними была война, ты его не отпустил! – встрял младшой, и отец тут же прервал его: – Цыц! – Однако Ыналчай был по-своему прав и Худухай-Бэки понимал это. Он как бы смягчился, говоря:

– Пахай [16] Пахай – выражение неудовольствия. , разве можно назвать войной кутерьму, эту возню между хабханасами и тюбя, имеющими каждый по полтора ничтожных сюна? Так мальчишки возятся и пыхтят и пукают, а потом подерутся и размажут кровь по рубахам, чтоб пострашнее выглядеть! А настоящая война… – отец поджал и без того тонкие губы, меченные морщинами. – Настоящее дело такое, что нам нынче его не одолеть…

Юноши переглянулись, а Терелчюн стал грызть ногти, чтобы не дать воли языку, кончик которого уже щекотали вопросы, могущие показаться отцу неуместными. Молчал, предчувствуя хрупкую кость будущего, и Ыналчай. Отец сказал:

– Я решил присоединиться к монголам, глядя на вас. Благодарю вас за это. При нашем жизнеустройстве все пути, кроме этого, ведут в тупик… Из вольных птиц мы превращаемся в домашних индюков, которых хозяин волен зарезать, как только ему захочется. Монголы сегодня – это вольные птицы, выбирающие путь по звездам, и влиться в их стаю – это освежить и взбодрить кровь. И тем из тойонов, кто будет противиться единению, я самолично сломаю хребты вот этими вот руками! У нас с монголами одна праматерь Алан-Куо. У нас один язык. Они сильнее нас, но пришли с открытой ладонью. С ними и вы, мои сыновья, станете настоящими багатурами в битвах на юге и на севере.