Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Ну, хорошо… Но как они потерпели поражение от немногочисленных джирдженов, раз были столь богаты и могучи? – спросила хотун с большим недоумением. – Как могло случиться такое?

– Да ведь джирджены и вовсе не нападали на них!

– А как же… Почему тогда?

– Наши предки в конце концов разделились на западные, восточные, южные и северные союзы, затеяли воевать друг с другом. И каким бы могучим, всесильным ни был народ, стоит ему расколоться, как все силы его дробятся, иссякают… – Кехсэй-Сабарах на какое-то время замолчал, опустив голову. – Я, как человек, проживший долгую жизнь, хочу сказать вам, молодым, следующее… Видимо, и счастье, и несчастье любого народа заключается в образе его мыслей… Сплоченный, умеющий объединяться народ не поддастся никакому внешнему врагу… Чего бы уж проще понять это? А тот народ, который не может справиться с внутренними противоречиями, с соперничеством, всяким противостоянием, вечно ссорящийся, – тот не имеет будущего, не будет развиваться дальше. Чем больше он богатеет, тем больше богатство разъедает его, а не придает сил, тем явственнее проступает его внутренняя грязь… да, грязь роскоши. Мы, тогда кидани, и были такими. Потому и разгромлены, превратились в изгнанников с собственной земли, в бродяг безродных…

– Старик, ты кстати высказал очень правильную вещь, – сказала хотун, вздохнув. – Высшие понятия, в сущности, просты – но вот придворные наши мудрецы почему-то никак не могут их понять. Они тонут в мудрствованиях, находят причины и оправдания любым человеческим, а особенно – ханским прихотям, они простое и разрешимое запутывают, как в сеть, в сложное и неразрешимое… Не-ет, простоту истины порой куда труднее понять, чем всякие сложности полуправды. Да, человека уносит, конечно, течение каждодневных забот, жизненной рутины, мелких дрязг, соперничества из-за славы и богатства, стремления вырваться вперед… Да, отвлекает все это, часто преобладает над всем остальным. А надо бы понять последствия такого и не поддаваться!.. То, о чем ты говоришь, было у вас, но есть и у нас сейчас. Корни-то у нас одни и те же…

– Да, конечно… – молча выслушав до сих пор, поражаясь здравомыслию, точности и тонкости рассуждений, вдруг высказанных этой совсем еще юной и, на первый взгляд, своевольно-взбалмошной девушкой, любимицей всемогущего отца, Кучулук, наконец, решил вступить в разговор, усмехнулся: – Но, мне кажется, мой старый наставник слишком преувеличивает значение человеческих слабостей и несчастных обстоятельств, которых и вправду хватает в этой жизни. Проще всего найти причины после того, как худшее уже случилось, потому что корни беды действительно растут глубоко и распространяются широко во все стороны. Но нет народа, у которого не было бы внутренних противоречий и соперничества, и человеческих слабостей нигде не отменить. Всё дело в том, чтобы умело управлять всем этим, направлять в нужное русло. Чтобы даже наши слабости заставить работать на нашу истину, на наше благо. И обстоятельства надо не ждать, попивая кумыс, а потом с горем пополам расхлебывая их, а самим создавать такими, какие нам нужны. Все великие вожди людей так делали и нам завещали делать так. А жаловаться на свой народ… нет. Небо этим не разжалобишь.

– Я прожил беспокойную и долгую жизнь, знаю слишком много, может, и лишнего, и потому неповоротлив мыслью, медлителен, как доверху навьюченный верблюд из каравана, – тихо сказал Кехсей-Сабарах. – Бывает и так, что человеку порой мешает то, что он слишком много знает, много видел… Так что, возможно, я и в самом деле преувеличиваю размер камней, о которые когда-то сам споткнулся, придаю им слишком большое значение?..

– А мы с Кучулуком пока еще бегаем налегке, как верблюды без всяких вьюков и грузов… – хотун чисто и звонко рассмеялась. – Так, да?

– Вас тоже ждут впереди и узда, и вожжи судьбы, и своя поклажа. Перед вами обоими стоят схожие нужды, одинаковая ответственность перед своими народами за жизнь их и блага. – Старик говорил медленно, со значением, потом замолчал с мрачным видом. Поочередно посмотрел на девушку и парня, в каком-то смущении друг перед другом отводящих глаза. – Судьба ваших народов будет зависеть даже оттого, как вы распорядитесь собственной жизнью…

И Кехсэй-Сабарах с решительными видом человека, который уже все сказал и теперь дело за другими, выпил оставшееся в чаше вино до конца и с кряхтеньем поднялся:

– Ну, дети мои, мне пора отдыхать, старому. А вы не торопитесь, поговорите еще. Много хорошего познал я в жизни на этой срединной земле, но ничего более прекрасного, мудрого и нужного, чем разговор двоих внимающих друг другу людей, не знаю…

Оставшись вдвоем, они некоторое время сидели молча, обдумывая сказанное им, даже смутясь сказанным.

– Какой мудрый старик, и какие речи у него простые и мудрые.

– Сам не понимаю, что с ним, с чего это он так разговорился, разболтался: обычно-то всегда молчалив, даже замкнут в себе, – сказал Кучулук. – Хорошо, что рядом со мной был и есть такой человек, с которым всегда можно посоветоваться, любое дело обсудить. Все, в чем сомневаешься, на что не можешь решиться, спрашиваешь у него. Даже поспорить с ним интересно.

– Повезло тебе. У нас тоже стариков сановитых, облагодетельствованных незаслуженными чинами, немало, вроде бы даже умных… Но вот такого нет.

– Как же так? Может, сами не замечаете…

– Наши старики ничего другого, кроме как поносить, доносить друг на друга, попусту умничать, не знают и не умеют. Если б ты жил рядом с ними, сам бы разочаровался скоро. Вместо того, чтобы помочь решать трудные вопросы, сами их множат.

– Отчего же так?

– А вот так. Что может быть неприятнее, чем видеть старика, умом не лучше любого подростка? Постарели так, что уже сгорбились, седые бороды желтизной аж отдают, а все равно хвастаются как неразумные мальчишки, словами играют, все время первенство свое оспаривают… Может, это жизнь придворная их испортила?..

– А какой у тебя замечательный отец, – Кучулук вздохнул, вспомнив своих родителей.

– Бедный мой отец за последнее время, после смерти матери, постарел сильно… Как-то резко, да. А весь порядок, вся организация Ила держатся лишь на нем одном. И как только он ослабел, сразу почувствовалось шатание какое-то, разброд…

– А сестры старшие?

– Да что сестры… одно слово – бабы. Кроме своей жизни семейной, детишек да тряпья с золотом ничего их не интересует, не трогает. Зятья тоже какие-то ограниченные, их ум дальше пределов своих улусов редко когда выходит… Нет, их дороги, по которым они ходят, нешироки. И недалеки.

– А что же ты?

– А что я могу? Уже и сейчас отец старается во все дела меня посвятить, на меня их часть переложить… Но если б ты знал, сколько их много, этих дел и забот Ила! А у меня не хватает пока сил все это понять и поднять. Ничего не знаю почти, ничего еще не умею…