Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Хайа? Ну, что? Дела в гору?

– Хайа-гора осталась средь вершин, а нас впереди ждут долины семи великих рек, – рассмеялся Кучулук.

– Все хорошо?

– Хорошо… Но, насколько я понял, пока мы находились между небом и землей, обстановка здесь значительно накалилась.

– Конечно… Пока я сидел и думал, моя уверенность в том, что гур хан неспроста нас вызвал, окрепла еще больше. Вот утром встанем, не успеем одуматься, как уже окажемся в Ставке, ведь недалеко совсем. А если нас тут же проводят к гур хану, что тогда будем делать?

– А что делать? Сперва выслушаем его, потом будем думать, – сказал Кучулук и зевнул, не придавая вопросу старика особого значения.

– Что ты, как можно так, не подумавши, отнестись к случаю, когда судьба решается?!

– А что ты предлагаешь придумать заранее, если мы не знаем, что скажет гур хан? – Кучулук дурашливо округлил глаза, повернулся к своему старому наставнику и воину. – Как это предугадаешь?

– Но ведь заранее ясно, что хочет сказать гур хан! Угадать это просто. Самое сложное – что ответить на это.

– Придумаем на месте. Сообразим.

– Нет, сынок… В какие-то сложные моменты нельзя отпускать поводья, откладывать думать. Можно напрочь испортить всё будущее наших долголетних отношений одним необдуманным, поспешным словом… – Кехсэй-Сабарах строго посмотрел на своего молодого правителя. – Всего лишь одним иногда.

– Ну, ты прав, конечно… Ведь гур хан по-человечески отнесся ко мне в самые трудные времена, когда явился я к нему совсем нищим, помог заново организовать хоть малое, но войско. И я сам знаю, что нельзя мне показать хоть малейшее сомнение в ответ на его просьбу.

– Вот это правильно! Ясно, что сейчас он готовится с войне с Мухамметом. И хочет, чтобы мы помогли ему в этом. Союзников у него совсем мало.

– Понимаю и это. Но все ж мне становится горько, как подумаю, что я со своими ничтожными мэгэнами совсем затеряюсь в рядах его орды… да, совсем растворюсь, будто меня и вовсе нет. К тому же исход битвы не ясен, а у нас никакой иной опоры нет, кроме этих людей, моих воинов. – Кучулук вздохнул. – Но придется все равно согласиться, нельзя за такое добро платить неблагодарностью…

– И в самом деле, подумай, что ему твои мэгэны?! Это действительно для него мелочь. Гур хан вряд ли стал бы нас из-за этого звать – значит, что-то другое его сильно прижало.

– Понимаю… Все понимаю, и ты сам знаешь, как я разочарован в этой жизни… Но от обязанности отблагодарить не скроешься даже в самых высоких горах.

– Не надо так говорить… Зачем тебе хоронить себя в каменных горах в столь молодом возрасте? И какая там может быть жизнь? А ведь есть еще и твои люди, твой угнетенный род… Нет, гони прочь такие монашеские мысли. Лучше думай о том, как не упустить такой счастливый случай, который судьба сама тебе посылает…

– О чем ты?

– Да о том, что ему нужны не столько твои мэгэны, сколько ты сам! К тому ж, я человек старый и потому многое различаю за проносящимися мимо мгновениями… Много вижу того, чего, может, и не хотел бы видеть. Словом, скажу тебе прямо: молодой хотун ты очень понравился… Очень. Да ведь и тебе она тоже приглянулась, если не ошибаюсь? Или даже более того?

– Н-ну, старый хитрец!.. – никогда не относившийся к робкому десятку Кучулук в веселом смущении потупил глаза. – Ишь чего углядел… Так ты сводней работал?

– Сынок, не упусти счастья своего…

– Хватит, ты заглянул слишком далеко. – У Кучулука даже в горле запершило, прокашлялся. – Лучше скажи, что, по-твоему, нам завтра ответить гур хану Дюлюкю?

– А ты проси у него должность сегуна.

– Что-о?!. Да неужели осмелюсь на такое? Как он доверит мне, малознакомому, да еще и молодому человеку, столь высокую должность?

– Почти правильно говоришь… Но, – и старик поднял значительно палец, – он обязательно задумается. Еще несколько лет назад он единолично всем распоряжался, совершенно подавил всех вокруг – так, что ни одного стоящего человека рядом не выросло, не вырастил. Так что у него сегодня нет никого, кто бы подчинил себе его огромное войско, кто повел бы его в отчаянную битву.

– И только потому, по-твоему, он должен поставить сегуном меня, которого никогда близко не знал? И как только смеешь такие мысли допускать! – Кучулук отмахнулся от него. – Сегуном должен быть самый надежный человек, которому ты безоговорочно доверяешь всё, само государство, Ил доверяешь.

– Говори, что хочешь, но нет у него такого человека, по моим сведениям, кто бы по всем статьям подходил на должность сегуна… Да и девке его этой, дочке – кого искать? Придворного болтуна какого-нибудь? Разве кто сравнится с тобой – воином, в самых суровых условиях, в одиночестве все испытания прошедшим, из десятка сражений и схваток победителем вышедшим? Тактиком отличным, почти стратегом?!

– Ну, ты скажешь тоже… Тактик – да, а стратег у нас – ты. Даже в сватовстве.

– С девкой – понятно, да и мы неравнодушны, кажется… – Кехсэй-Сабарах все наступал, не обращая внимания на смущение молодого тойона. – И, само собой, давно уже старый гур хан по-дыскивает достойного зятя. И нас из-за этого тоже, видать, к себе приближает.

– Я что-то не пойму тебя: то ты говоришь – просить должность сегуна, то теперь в зятья толкаешь…

– Поражаюсь твоей непонятливости! Кто должен стать сегуном, повелевающим всем войском? Особо доверенный, свой, близкий человек. Значит, сегуном может стать у него только зять…

– Надо же, каков хитрец!.. – Кучулук пораженно покачал головой, хотя понял-то замысел наставника раньше его слов о задуманном, чего там было не понять. – Допусти тебя, ты всех там старцев придворных, мудрецов за пояс заткнешь…

– Значит, мы так и решили. Цель стоит того.

– Ох, не знаю, на что ты меня толкаешь? Не обязанность – я бы и не стал ни к чему стремиться, толкаться здесь в это неустойчивое время, а засел бы у себя в горах, пока не прояснится.

– Так нельзя. Ты молод, силен, смел, тебе не подходят такие речи. И попомни мое слово: только сейчас у тебя начинается настоящая жизнь.

В Ставке их встретили совсем иначе, чем в первый раз. Навстречу вышли большие тойоны, сразу же проводили прямиком в белый сурт гур хана.

Все получилось почти так, как замыслил Кехсэй-Сабарах.

Сразу было видно, что болезнь неустанно точит гур хана, все сильнее гнетет его. И раньше был худощавым, а теперь усох совсем, как старый стручок. Только лицо было по-прежнему живым, решительно сверкали глаза. Видимо, он уже и сидеть не мог долго, часто вставал, осторожно ходил. Время от времени начинал как бы несколько задыхаться – и тогда, переждав, глубоко и прерывисто вздыхал. Но не отрывал изучающих, иногда пронзительно-пытливых глаз от молодого хана, внимательно прислушивался к каждому слову.