Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Да, я слушаю тебя, посланец наших братьев найманов, – милостиво проговорил гур хан, кося проницательным взглядом в сторону застывших в ожидании у входа соратников: как-то воспримут они эту громоподобную для них новость?.. – Несмотря на все превратности вашей жизни, мы высоко ценим ваш славный род и верим, что нам еще предстоят великие дела!

– Преклоняясь перед вашим величием, о гур хан Дюлюкю, благосклонностью вашей осенясь, покорно молю отдать прекрасную дочь вашу Кункуй-хотун за нашего благородного батыра-повелителя Кучулук-хана!..

Да, как они враз потупили глаза, его малость уже ожиревшие в роскоши и довольстве вояки, как дернулись у некоторых лица, стараясь скрыть растерянность, сохранить невозмутимость… Гур хан выдержал необходимую строгую паузу, будто в последний раз проверяя свое решение, – и торжественно просветлел лицом:

– Что ж, по многим раздумьям я снисхожу к вашей просьбе, но одновременно подымаюсь к высшим интересам наших братских родов… Я даю свое согласие на соединение наших кровей, на наше единение в этом неспокойном мире. Я согласен отдать свою младшую любимую дочь за молодого воителя, благородного отпрыска наших общих корней, острого умом, мужественного сердцем – с великой надеждой, что он в это ненадежное время сумеет стать нашей крепкой опорой, а при необходимости взять поводья правления нашим объединенным народом в свои крепкие руки и повести его уверенно за собой. Я сказал!

– Вы сказали! Я услышал…

И оба старика взволновались невольно, а гур хан даже и набежавшую слезу отцовскую смахнул. Каждый из них знал, чувствовал явственно, что земля срединная, по которой они с самой юности и до сей поры ступали твердо и уверенно, заколебалась под ногами, что впереди ждут неминуемые и, может быть, трагические перемены. Да, непонятно, чего ждать завтра, как никогда ранее неясные, смутные времена наступили, когда почти невозможно стало ничего предугадать, предвидеть и предположить. Всем своим опытом, знанием жизни, а вместе с тем и обостренным подсознанием чуяли они холодное дыхание подступающих перемен и, конечно, не могли не тревожиться, не искать того, что можно противопоставить этой угрожающей неизвестности…

И страх невольный закрадывался – за детей своих, золотых птенцов своего гнезда. Ведь отпускаешь их в самостоятельное плавание по бурному морю извечного человеческого соперничества, вражды и неизбежных войн, самых любимых на свете людей отдавая на волю, на слепое усмотрение судьбы, посадив в утлую лодку изменчивого случая… Но и не плыть было нельзя, и хочешь ли, не хочешь, а надо смиряться перед требовательными велениями времени и своего долга.

Лет десять назад, когда Кучулук с помощью гур хана Дюлюкю только начал еще собирать свое войско, устроив стан на западных отрогах Памира, султан Мухаммет прислал ему приглашение к себе для разговора.

Он, тогда еще совсем молоденький хан, не поверил, конечно же, его снисходительной лести в свой адрес, как и всем хитроумным речам султана. Чем он, беглый нищий бродяга, не имеющий ничего и никого за собой, мог заинтересовать, привлечь могущественного султана, не знающего счета своим богатствам, завоевавшего столько стран, владения которого теперь простираются аж до самого южного моря? Разумеется, он мог преследовать только одну цель: использовать его в качестве жертвы, наживки ли для успеха своей очередной хитрости или провокации, на которые был большой мастер. Но Кучулук по совету Кехсэй-Сабараха не стал ни портить, ни, тем более, рвать отношения с султаном и совершенно тайно продолжал встречаться раз или два в год с его лазутчиками, приходящими в основном под видом купцов.

Более чем ясно было, что султан пытается настроить и направить его против гур хана. Потеряв терпение, в последнем своем послании Мухаммет объяснился напрямик:

– Я буду наступать на гур хана с запада. Поможешь ты или не поможешь, все равно долина Семиречья превратится вскоре в мой летник. Но если ты правильно поймешь, откуда восходит солнце и куда садится, то станешь моим верным и постоянным спутником, как луна сопутствует земле, и бесконечно доверенным моим человеком…

«Господи, как витиевато, как высокомерно и… неумно. Ну, такому прямолинейному простаку, как я, придется серьезно подумать, прежде чем ответить», – усмехнулся Кучулук, закипая раздражением против всех этих владык.

Какой жестокой должна же быть безмерная власть такого человека на землях, им завоеванных! Наверняка, ни один переднелицый не может поднять головы, взглянуть прямо, сказать ему слово поперек. Эх, отправить бы ему послание пообиднее, что-то вроде такого:

«Вот живу я под самыми небесами, но что-то ни разу не замечал на них сразу два или три солнца… Говорят, на востоке Алтан-хана, подобно тебе тоже объявившего себя «солнцем», уже потеснило другое «солнце» и теперь движется в нашу сторону. Наступают времена, когда твое «солнце» встретится лицом к лицу, столкнется с тем, восточным. А я пока посмотрю на это со своих заоблачных высот, как вы обламываете лучи друг другу, и лишь потом, может быть, «луной» скачусь к ногам победителя…»

Но, конечно, вслух высказывать дерзости не позволяла наука Кехсэй-Сабараха, впитанная им с юных лет: «не говори мысли вслух, прячь свои намерения и истинное мнение в семь мешков, друг в друга вложенных. Ты должен, просто обязан вводить врагов в заблуждение, говоря то, что хотят от тебя услышать, и даже твое «нет» должно звучать как «да», а твое согласие или уступка – наоборот, как требование…»

И Кучулук отправил султану Мухаммету ничего конкретно не обещающий, ни к чему не обязывающий, но вполне дружелюбный ответ:

– Я, выросший с ранних лет сиротой, воспитал себя в преклонении перед твоим величием. Твое доброе отношение стало для меня единственной поддержкой в окружении недругов. Когда же наступит пора, я докажу свою преданность. А сейчас ряды моих нескольких мэгэнов, собранных из бродяг разных родов и племен, нестройны, вооружение у нас слабое, не хватает лошадей. И потому, к величайшему сожалению, не имею никакой возможности сейчас противостоять даже пограничным отрядам гур хана Дюлюкю, как ты предлагаешь. Ибо существует опасность, что стоит подняться против него, как тут же рассыплется, разбежится половина и без того ненадежного войска моего. Но я днем и ночью собираю, наращиваю свои силы. Верю, что течение времени и Всевышний на стороне моего справедливого дела, и да будет так».

Все было решено за один этот день.

Никто из кара-китаев не помнит подобного дня, исполненного и воодушевления, и торжества, и некой напряженности, висящей в воздухе. Сколько бы ни было в прошлом победных торжеств, что может сравниться с этим днем, когда ощутимо пошатнулся сам фундамент жизни всего Ила, но когда вместе с тревогой за близкое уже неизвестное будущее в сердца людей вошла и надежда? После многолетней спокойной, безмятежной, как водная гладь в безветрии, жизни, а затем всё нараставшей неуверенности последних лет средь угроз и с востока, и с запада, под состарившейся вконец, заметно отпустившей бразды правления властью – да, это долгожданное и все ж неожиданное событие стало подобно блеску молнии на безоблачном небе и раскату грома без туч.