Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Кто такой, по своему положению, денщик-тэнгсик у любого военачальника? Это и ближайший слуга в походном быту, и посыльный, и помощник, поверенный в самых подчас секретных и важных делах. От них многое зависит порой в военной жизни, но роль их чаще всего незаметна для постороннего взгляда, прикровенна.

Дабану исполнилось двадцать шесть лет. Из них двенадцать уже находится среди монголов, за эти годы он полностью прошел все ступени их военной науки, побывал в нескольких крупных походах и многих сражениях. Но и до сих пор, когда по указу хана его назначили на высокую должность посланника, многие в Ставке переспрашивают друг у друга: «Как, это тот самый парень, что был тэнгсиком у Джамухи?!.» Да, большинство знает, помнит его лишь как денщика легендарного Джамухи, у которого довелось ему прослужить полгода в далеком уже отрочестве; и это стало как бы несмываемым родимым пятном, знаком, отличающим его от других. Видно, это свойство великих людей: ставить на всем, что окружает их, свою незримую печать… Поначалу это очень его раздражало, надоедало, казалось даже оскорбительным, но человек ко всему привыкает, и постепенно перестал обращать на это внимание и он.

Чего только не меняет неумолимое время… Когда-то грозно гуляло по всей степи имя Джамухи, и каждый знал про него и дурное, и что-то хорошее, всего вперемешку. Но в последнее время отношение людей к его имени весьма заметно изменилось. Теперь никто уже не пытался разбираться в лучших и худших сторонах прожитой им жизни, теперь деяния Джамухи как бы отрывались, отдалялись от земного их воплощения, превращались в легенды, предания. Сегодня даже те, кто ничего хорошего не видел от него, с гордостью рассказывали о встречах и разговорах с ним, расцвечивая, приукрашивая происходившее, непроизвольно добавляя что-то от себя, а порой и сознательно привирая, и легенды эти обрастали все новыми и новыми подробностями. И кто-кто, а бывший тэнгсик знал им цену…

В первые годы после прихода к монголам Дабану даже казалось, что все вокруг относятся к нему с некоторой опаской и стараются держать его в сторонке. Несомненно, причастность к имени Джамухи делала его особенным в глазах молодых тойонов, выделяла, ставила как бы поодаль от всех.

По протекции Хорчу его сразу же взяли в учебный мэгэн Аргаса, где он и ознакомился подробно с основами и традициями, с устройством монгольского войска. И хотя до этого он был в совершенно другом войске, но военная наука везде строится на схожих основах, а потому Дабан очень быстро и прочно все нужное освоил. Да и руководство очень внимательно и пристально следило за всеми, все замечало, брало способных на заметку. Потому не прошло и года, как Дабана взяли тойоном-арбанаем в мэгэн сына Джэлмэ Усунтая, где и присвоили очередной чин. Вскоре его обратно вызвали в мэгэн Аргаса уже в качестве тойона-арбаная, то есть на вторую ступень обучения сюняев. Это как раз совпало с войной в Китае. Учебному мэгэну Аргаса в ней не давали останавливаться на одном месте надолго, как опытным подразделениям монголов, а постоянно обучая всем видам военного дела, с умыслом направляли на самые разные участки сражения: то бросали в атаку, то заставляли искусно отступать, иногда посылали и на штурм стен, которых в Китае хватало.

Это была, конечно, нелегкая наука; но в то же время к ним, молодым, относились с особой бережностью, не допускали к кровопролитным и тяжелым рукопашным боям или же, наоборот, к разгрому ослабевшего врага, к преследованию и расправе над побежденными, вовремя отводили их в сторону. Молодежь в таких случаях брала великая досада: как, они с таким воодушевлением и азартом сражались – а их в самые острые, решающие моменты боя, когда победа уже так близка, каждый раз выводят из него?!. Им казалось, что их лишают самого интересного, захватывающего, лучшего, отымают саму честь победы, славу…

Это теперь ему понятно, что монголы рачительно берегли свою молодежь, учитывали каждую мелочь в воспитании, последовательно закаливая ее, как умелый оружейник закаливает лезвие боевого меча, опасаясь пережечь его, тщательно оттачивая потом острие. Наставники замечали и самые неприметные, казалось бы, оттенки в поведении своих подопечных, выправляя его в нужную им сторону, не давая развиться в молодом воине неприемлемым чертам характера, выявляя и поощряя необходимые, по их понятиям, качества в нем.

Больше всего они следили за тем, чтобы у молодого человека не портился нрав, не были изуродованы естественные человеческие черты личности, не загрязнилась бы отвратностями войны сама кровь. Знали, что еще не окрепший характером юноша, увидевший или принявший участие в слишком жестокой рубке, в поражении или, наоборот, в легкой, но кровопролитной расправе, может в одночасье стать трусливым, нерешительным… Иное дело, сражаться на равных, убивать людей и проливать свою кровь во время боя, победный исход которого предрешен, в уверенности в своей силе – получая удары и нанося их сам, с азартом и одновременно с обостренным чувством собственного самосохранения. В такой особенный момент напряжения всех жизненных и душевных сил все на поле сражения видится совершенно другим, воспринимается иначе.

Ведь война – это такое жестокое и, по большому счету, противоестественное ремесло, что может внести сумятицу и разброд в мысли даже и привычного к ней человека, а то и вовсе отвратить от неё, сломать его, сделать негодным к воинскому делу. Так что, воспитывая боевой дух и верность долгу в своих молодых подчиненных, нужно зорко следить за всеми ступеньками их воинского роста, ибо здесь и в самом деле нет мелочей.