Николай Лугинов - По велению Чингисхана

«А зачем же я?… – Голова Джамухи покоилась на седле, брошенном на молодую поросль травы, и взгляд был устремлен на вершины гор, на гордую седловину, где всадником был тойон Тэнгри – Бог Чингисхана. – Его мать Ожулун, говорят, завела еще одного приемыша… Зовут его Борогул, родом из джуркинов… Вокруг Тэмучина родные и сводные братья, множество детей… Я один, как отверстие сурта! Кто и за что меня проклял?.. Я один, андай…»

Джамуха простонал, не боясь, что его услышат. Он вспомнил свою жену девушкой, подобной весеннему цветку мака в степи, готовой к любви и послушанию, к боли и материнству – второй земной жизни всякой здоровой женщины. Вспомнил разбитый печалью Джамуха и то, как однажды ночью жена засмеялась во сне удивительно звонко и безмятежно, как и в юности не часто смеялась. Где была в тот момент ее душа, отягощенная пустым цветением тела, так и не давшим плодов? Жизнь кончена, бедная моя подруга! Именно в ту недавнюю ночь Джамуха увидел край пропасти и сухое дерево на этом краю… Богиня Иэйиэхсит – хранительница матерей – так и не повернулась к ней с ласковой улыбкой на божественном лике. Не помогли шаманы Хутуха и Баяруг, доставая свои белые камушки из сумок, омывая их горной водой и вздымая камушки к духам. Не помогли удаганки-знахарки, камлая над сухими травами, возжигая их и окуривая сурт Джамухи. И жизнь в этом среднем мире пуста, если человек не оставляет потомства. Бедная Ача-хотун! Уже и не помнится, когда светлело ее лицо в улыбке, когда звенел ее смех, хоть одним своим переливом напоминающий тот смех во сне. Еще в юности, понял вдруг Джамуха, на ее прекрасном личике лежала печать глубокой, все затмевающей скорби, и эта проступающая сквозь улыбку скорбь делала девушку еще более желанной для Джамухи: он хотел сделать Ача-хотун счастливой, самоуверенный жеребчик! И получил судьбу, в объятьях которой стонет от жалости и нежности к пустоутробной жене! О, сколько нечисти, уродов, пресмыкающихся перед силой, загрязняет подсолнечный мир! О, почему он, сильный Джамуха, вынужден притворяться веселым и смешливым в присутствии жены, чтобы не ранить ее терпеливое сердце даже намеком на то, что жизнь не удалась? И она, все понимая, принимает его игру: так и оберегают один другого, как две усталые лошади, уложив головы на шеи друг друга, хвостами отгоняют больно жалящие мысли. Вот и сыновья Мухулая будут служить Чингисхану, которому даже цзиньцы присвоили титул Джауд Хури – миротворец – не смешно ли?

Небо начинало светлеть.

Джамуха встал, поднял с земли седло и побрел к сурту успокоенный, словно додумал какую-то важную мысль до самого ее излета. Шатер был установлен у подошвы горы, и у выхода, обращенного на юг, крепко спал караульный. Он стоял, опершись на древко копья, и, уложив голову на кулаки, крепко державшие древко, похрапывал. Его юношеское щекастое лицо безмятежно улыбалось Джамухе. Отсечь ее, эту глупую голову?.. И – что? Почти половина людей, которых он увел за собой после отделения от найманов, рассеялась по пути. Кто умышленно, а кто выбившись из сил, но ясно одно: первыми соображают отделиться наиболее сметливые, проворные, быстрые на подъем. А среди оставшихся преобладают такие, как этот караульный – сони, тугодумы и неумехи – из чего выбирать? Все. Лучшие времена позади… Они там, внизу, где уже журчат талые воды и зеленеет степь, наполняясь гомоном солнцелюбивой живности. А здесь Джамуху окружают нависающие лесистые горы – мрачная, гнетущая душу сторона, где еще долго будут держаться снега по расщелинам. Лошади едва пережили эту зиму в снегах, и надо стоять здесь, пока не войдут они в силу после тебеневки.

Джамуха еще раз обошел вокруг спящего караульного и решил не будить того: разбуди – нужно наказывать, и наказывать строго, но до строгостей ли сейчас и поможет ли это наказание сохранить боеспособность войска? Спи, дурачок, спи, пока вблизи нет того, кто может оставить эти глаза закрытыми навечно, всего лишь раз взмахнув мечом… Там и отоспишься, если птицы глаза не вылущат.

Возраст ли это, но Джамуха становился все более беззащитен от мыслей о смерти и был не властен над ними. Он не то чтобы боялся смерти, но от ее дуновения ощущал что-то вроде магического обмирания своей жаркой и жадной до жизни души.

И не страх, не жалость к себе ужасали, а пугало то, что потерялась дорога, бывшая прежде ясной и широкой, как большие звездные тропы в хорошую для звезд ночь.

Он чувствовал себя большим человеком, он и был таковым, а потому брался за дела, в которые верил безоговорочно и безоглядно. Однако мог ли он решать только за одного себя, будучи военачальником? Нет. Увлекаемый интересами окружения, он, Джамуха, часто впутывался в чуждое своим интересам дело. Вот и приходится всю жизнь терять себя, возвращаться к тому, от чего бежишь, чему сопротивляешься. Будь ты хоть каким чистым и простым душою, все равно болезни и страсти окружения опутывают помыслы, передаются, как тарбаганья болезнь, липнут гнусом – и вот ты становишься предателем, ни разу не предав, обманщиком, не обманув, лжецом, не солгав… Вот они, горе и сожаление! Когда лучшая часть жизни позади, оказывается, что жил не по своей воле и желанию, а лишь глупо следовал чужому велению и начинанию. Так узнаешь конец, не ведая начала. Не так ли воспользовались его честолюбием Тогрул-хан, Тохтоо-Бэки и Сача-Бэки, превратив Джамуху в гончего пса кэрэитов и мэркитов, в бьющего сокола найманов? Не он ли, приняв за свою чужую ненависть, обратил копье против Тэмучина? Не он ли, Джамуха, кичился своей свободой от чужой воли, ставя свою волю превыше любой другой, живой или мертвой, но что это – воля? Свобода? Захотел – ушел, решился – сделал… Не так ли поступает неразумный еще ребенок, пачкая все подряд или входя в реку на нетвердых ножонках?… Непостижимым законам мироздания нужен жесткий закон жизни человеческих сообществ, который может постичь каждый человек и добровольно подчиниться ему, чтобы чувствовать себя свободным внутри этого закона. Иной свободы нет, есть лишь слова о ней, которые от многократного оборота теряют изначальный смысл и превращаются в свою же противоположность. Так стали противоположностью они, Джамуха и Тэмучин, побратимы-ханы, по-разному постигающими суть свободы, а посредине – жизни и судьбы многих и многих. Верно говорят мудрецы: с кем поведешься, с тем и судьбу разделишь.

Тот мальчишка, что выкапывал корни съедобных растений и ладил удочки на рыбу; тот, который прятал слезу над издохшими овцами, не зная чем, кроме ягод дикой рябины, накормить мать, сестер и братьев, когда скрывался от Кирилтэя – он уже тогда говорил Джамухе:

– Наша степь велика, и правят в ней десяток мелких и безмозглых ханов… Они не признают стыда и правды, как Кирилтэй… Ради жирного куша они плодят клевету, слухи, вражду между людьми и народами, потому что только война дает им этот кусок… Они попирают обычаи и нравы народов, выпестованные веками кочевой жизни, пресмыкаются перед сильным и помыкают слабеющими. К чему это ведет? Где конец этому самоистреблению? Он – в единстве перед лицом высшего закона… Это и есть свобода! Но кто, какой божий посланник, наконец, установит этот единый для всех закон, где же он?