Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Болтонгой с облегчением отметил перемену тона гур хана и заложил большие пальцы рук за потертый кожаный пояс, снимая тем самым невольное напряжение мышц. Он сказал, подходя к очагу:

– Его шаман Тэб-Тэнгри – очень сильный шаман.

– А-а-а! – отмахнулся вяло Джамуха. – Шаман может предвидеть ход событий, но не в силах изменить его…

– Кто его знает… Какой-то секрет, я думаю, есть: мы же годами ищем доверия, а чуть стоит расслабиться – нас предают! Что думать, гур хан? Андай твой пошел далеко в полководческой науке… Мне удалось узнать, что за несколько дней до прибытия основного войска высланные вперед сюняи уже готовят места ночевок, пастбища и корм для лошадей, облавную охоту или запасы еды… Они же и заранее ищут годные для продвижения вперед перевалы, дороги и броды… Как ты это назовешь?

Джамуха сидел молча и недвижимо.

Болтонгой продолжил, не в силах остановиться – так оступаются на темной тропе:

– Все это я видел своими глазами… Это правда. Или нужно кривить душой, чтоб угодить тебе, гур хан?

Джамуха снова промолчал. Огонь играл на толстых золотых пластинах пояса, который в том походе надел на него Тэмучин. Пояс этот был взят андаем в шатре поверженного Тохтоо-Бэки. «Не тесен ли он тебе, храбрый Джамуха?» – вдруг услышал он в себе голос Тэмучина и вслух ответил:

– В самый раз!

– В самый раз? – переспросил Болтонгой озадаченно, не получив прямого ответа на свой вопрос о душе. – Лгать тебе? Чтоб тебе понравилось?

– Я не призываю тебя лгать, – встал во весь рост Джамуха. – Но никому – слышишь? – ни одному зайцу в степи об этом не рассказывай. Надо крепить боевой дух войска… Еще не все потеряно, а судьба переменчива. Ничего не говори ни одному из тойонов, иначе вскоре загудит весь курень… Люди устали от этой непривычной местности, гнетущей душу и дух степняка… Устали, может быть, без боев, от уклонений и бега в неведомое. Им нужна простая цель!

Он ударил кулаком по кулаку. Как бы верша мысль и закрепляя ее, вступая в привычную и понятную жизнь. И, хотя он отвернулся от огней очага, в его глазах, смотрящих прямо на Болтонгоя, играли живые огоньки.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать, Джамуха, – с невозмутимо-каменным лицом отвечал юноша: он был готов ко всему, и это нравилось Джамухе. Он ценил в мужчине невозмутимость и выдержку.

– Кто твои родные? Живы ли?

– Отец погиб в битве с мэркитами. Остались мать и сестренка, чуть моложе меня.

– Лицом ты похож на Хопсугула-тойона…

– Хопсугул-тойон был моим отцом.

– Он был одним из лучших воинов в нашем роду джаджират! – сказал чистосердечно Джамуха и заметил, что не так уж бестрепетен Болтонгой, если на его юном лице засветился румянец смущения. – Лучшие идут первыми и первыми же попадают под топор войны… Из твоего донесения я понял еще и то, что ты умеешь средь большого птичьего гомона услышать запевалу… Ты можешь стать таким же великим воином, каким был твой отец Хопсугул-тойон, но всякое военное ремесло может развиться в человеке только при настоящем вожде.

Джамуха взял юношу под локоть и провел его к войлочным подушкам, на которых обычно восседали тойоны, приглашаемые на курултай. Оба присели друг против друга.

– Вот так-то, – сказал Джамуха, словно бы мысленно охватывая весь будущий разговор и уже ставя на нем точку. – Слушай же меня, Болтонгой.

– Слушаю, – порываясь встать перед гур ханом на колено, ответил юноша, но Джамуха легким толчком в плечо усадил его на отведенное гостю место.

– Много сделал для меня славный Хопсугул-тойон. Он старался возвысить мое имя, приумножить мои богатства и мое влияние, сам возвышаясь вместе со мной. Когда он погиб, то выяснилось, что ценой своей жизни он повернул ход сражения в мою пользу. Могу ли я позабыть такое, как неблагодарное животное? Из вождя малого джаджиратского рода я превратился в гур хана. Вырос и ты с тех пор, как он погиб, и стал моей стремительной стрелой, моей хитрой лисицей и бьющим соколом. Мои враги давно нашли бы способ расправиться со мной, но я не стал богат, мои богатства не соблазняют их, а такие, как ты, надежно защищают меня, хотя мы и превратились в беглецов, чьи убежища – каменные щели… Я в капкане, и назад мне ходу нет. Говоря о настоящем вожде, я имел в виду…

Болтонгой, кажется, потерял дыхание, когда гур хан сделал мучительную паузу.

– … Чингисхана. Говорю тебе: уходи от меня, обреченного, к нему. Там ты вырастешь в большого тойона.

– О-о-о! – округлил рот и глаза Болтонгой: он испугался того, что услышали его уши. Может быть, гур хан испытывает его преданность? Юноше и в голову не приходила мысль об измене. О самой возможности другой, иной судьбы…

– Нет, нет, гур хан! – заговорил он, стараясь не горячиться. – Я не уйду, пока есть ты: хан для воина – это судьба, это отец и мать! – так меня учили. Даже думать о таком – все равно что плевать на могилу отца!

Джамуха не был бы гур ханом, если б не мог остудить юношеский пыл, подобный тому, что начинал охватывать молодого воина, сидящего возле. Ему даже не нужно было напрягать мысль и облекать ее в высокие слова, чтобы убедить собеседника – сына своего боевого товарища – внять приказу вождя: так мощный лев, лениво ударив хлыстом хвоста по своему мускулистому телу, дает зарвавшемуся сеголетке представление о раскладе сил.

– Если то, что ты сказал – закон для воина, если хан для тебя и отец, и мать, то делай так, как я велю…

– Слушаю гур хан, – склонил голову Болтонгой, но в голосе его Джамухе послышалась сдерживаемая обида. – Ты гур хан, твое слово – закон. Скажешь умри – умру, скажешь иди – пойду…

– Завтра с рассветом отправляйся в путь. С собой возьмешь мать и сестренку. Держите прямо на юг. Думаю, тебе не составит труда отыскать войско Хорчу-тойона и ты не забудешь при его поисках об осторожности. Не нужно, чтобы вокруг тебя роился туман домыслов и чтобы в тебе заподозрили шпиона. Ты знаешь, кто такой Хорчу?

Не поднимая головы, Болтонгой ответил:

– Это тойон менгетей из нашего джаджиратского рода… Исправно служит Чингисхану…

– Так. Назовешь ему мое имя и скажешь: «Брат мой из братьев, тойон Хорчу! Болтонгоя, который передаст тебе это поручение, отправляю с надеждой, что ты сделаешь его своей правой рукой. Меня же одолели худые предчувствия и мрачные предсказания. Я боюсь не за себя, а за судьбу рода. Так стань здешним джаджиратам защитой и надежным укрытием – они не подведут тебя, как и ты, некогда подаренный мной своему андаю, стал моей гордостью. Пусть Господь Бог Христос помогает тебе, а мне уже ничто и никто не поможет!» Я сказал!

– Ты сказал – я услышал! – пробубнил, вставая, Болтонгой, и Джамуха удостоверился в услышанном, заметив в глазах юноши отчужденность, какая бывает у еще живых, но уже тронутых крылом смерти, раненых или обиженных насмерть…