Селим Ялкут - Львовский пейзаж с близкого расстояния

Потом жизнь наладилась. Дешевле, чем сейчас. Даже сравнить нельзя. В Москву съездила. А чого? Дочь в Тернополе институт закончила, математику преподавала в Одессе. В русской школе. Теперь торгует на рынке. На пенсии, конечно, но разве на пенсию проживешь. Муж из Котласа, без образования, детей двое. А сюда приезжает, мама, поживи еще, может, дом сгодится. Постереги. А что тут стеречь? Она этим говорит, полицаям новым, форму им пошили взамен милиции, ходят парами. — Вы, конечно, поляки. — Чому это? — Тому шо, вон пьяный лежит, ноги на самом шляху, а когда машина наедет. Так шо, удвох поднести нельзя на тихое место? Не, вы, хлопцы, не наши, не украинцы… Она до сих пор задиристая. Те зареготали, пьяничку подняли, положили на лавку. Лекарств нет, но она и раньше не пользовалась. Знает, когда давление, лежит, не встает. Недавно в Почаев съездила, взяла иконку Николая Угодника, водички набрала. И так отпускает. Что ей эти гроши. Всех не соберешь. Хотя теперь, куда без них. Но поговорить вот так, посидеть, мужа вспомнить. Жить совсем не хочется. Может, ребята, картошки вам сварить? Без денег, своя ведь, за деньги нельзя, соромно. И живите, сколько хотите, я ничого не возьму. Одной плохо…

История Кременца напоминает историю честолюбивого бедняка, которому судьба никак не дает случая выбиться в люди. Учитывая обилие богослужебных заведений, так и должно быть, праведная жизнь не столько вознаграждает, сколько испытывает, по крайней мере, в обозримой перспективе.

Несколько столетий городом распоряжались поляки, и почти всем, что сохранилось сегодня в городском пейзаже, город обязан им. Прервали идиллическую историю козаки, они накатили на эти места в семнадцатом веке. Поляки защищались отчаянно, но козаки захватили Кременец и Боню. В местном музее есть панорама, запечатлевшая исторический приступ. Козаки и местные крестьяне со страшными лицами лезут на крепостную гору. Навстречу летят облитые смолой горящие бревна, судьба города еще не решена. Похоже, автор макета испытывал противоречивые чувства и переживал за всех сразу. Крестьянские войны тянутся мучительно долго, площадь под ними выгорает как при лесном пожаре. Ярость растворяется в фольклоре и эпических могилах. На здешних еще в конце девятнадцатого века находили козацкие люльки. По преданию, люльку клали в изголовье убитого. Потом историю залихорадило и люльки находить перестали. А само козацкое кладбище из-за угрозы эпидемий закрыли в конце того самого девятнадцатого века.

От места к месту пространство и время наделены своей особенной плотностью, цивилизационной емкостью, энергией прошлых поколений, обменом веществ общественного организма, конфликтами, войнами, революциями и, наконец, тем, что составляет просто жизнь, ее течение, ход и последующие суждения крепких задним умом историков. Может быть, именно потому, что жизнь продолжает длиться, здешние места выглядят достаточно скромно.

В середине теперь уже прошлого века здесь была короткая (по историческим меркам), но яростная схватка с бандеровцами. Леонид Павлович ее помнит. Допрашивали бандеровцев при конвое, люди здоровые, могли наброситься. Искать сбежавших было трудно, им многие сочувствовали. Работники МГБ ходили по городу в цивильных пальто поверх формы. Такова была инструкция. Руки постоянно держали в карманах, на пистолете. Такой ТТ со звездой на пластмассовой рукояти был у отца Леонида Павловича. Напали ночью двое, переднего он застрелил сквозь пальто, задний ударил в шею шилом, но попал в целлулоидный воротничок на мундире и мышцу плеча. Отец лечился, руку разрабатывал.

Другой раз вышли из-за дома. Тоже ночью, когда человек становится неясной тенью, внезапно перегородили дорогу. Отец — опытный, остановился, приказал подойти, увидел, как те дернулись, укрылись в темноте. Сзади караулил еще один. Что они не сбежали после окрика, убеждало, это не обычные грабители, те не стали бы рисковать. Но крестьянские дети поторопились, не подпустили ближе. Он выстрелил на звук, наугад, втиснулся спиной в щель, затаился. Глаза привыкали к темноте. Зашумели снизу улицы, затопал патруль. Он еще стрелял наугад на звук удаляющихся шагов, не попал.

Убили его уже майором. Леонид забежал к отцу на службу, он иногда заскакивал по дороге из школы. Охрана его хорошо знала. Время было почти мирное, партизанская война заканчиваоась. С опасностью свыкаешься, не только война, но и власть, отец научился ею пользоваться. Ждал перевода в большой город, по крайней мере, был такой разговор с матерью. Леонид влетел в кабинет без спроса. Здание хорошо охранялось, но люди шли разные и по разному поводу. И этот человек, по видимому, бывал здесь прежде. На столе, рядом с чужим портфелем, лежали деньги, много денег, отец сидел за столом напротив, а прямо перед Леонидом каменела широкая спина. Человек так и не оглянулся, держался уверенно, длилось какое-то мгновение. Отец гаркнул, вон отсюда. А тот, что спиной, будто не заметил, еще раз повторил: — Якшо не домовимось, пожалкуете.

Как сейчас, Леонид Павлович слышит. Не договорились, так ему кажется. От начальника местного МГБ многое зависело. Может отпустить, дело прикрыть. Разных дел было много. Застрелили его в упор, прямо у входа в дом. Убийца стоял за углом, дожидался, вышел навстречу. Выстрелил между глаз. Аккуратную дырку от пули заткнули ваткой, лицо, обожженное порохом, прикрыли.

На прощание мы подарили Леониду Павловичу книгу собственного сочинения. — Ребята, — сказал Леонид Павлович растроганно, он, вообще, оказался человеком теплым. — Сегодня же начну. Я, знаете, как книги люблю. А вы еще приезжайте, поговорим.

От старого Кременца мало что сохранилось. Следы прошлого просматриваются и сейчас, но в виде краеведческом, надежно отделенном от нынешней жизни. В конце девятнадцатого века Кременец считался местом цивилизованным. Фабрик было побольше, чем сейчас, делали пианино, другие музыкальные инструменты. Здешнее дерево ценилось. Были шахты, добывали уголь невысокого качества для местных нужд. В избытке были крестьянские руки и нужда.

Заброшенные фабричные здания попадаются по дороге на старое еврейское кладбище, строения из красного кирпича и выбеленного дождями дерева. Покосившиеся изгороди стерегут ржавое железо и пыльную растительность. Тишина и безлюдье — значат не меньше, чем пейзажные приметы. По привычному разумению, жизнь должна совершаться с непременным участием человека, особенно здесь, где заметно присутствуют его следы. Но ничего подобного нет, не просматривается за небрежно запертыми воротами, прикрывающими опустелые дворы. В Кременце пока так, прошлого здесь гораздо больше, чем настоящего.

Пыльная дорога выводит к мосту через ручей, и почти сразу за ним уходит в гору еврейское кладбище. Начинается незаметно, тянется к вершине, скрытой за верхушками деревьев, затягивает. Надгробья встают из травы слитными рядами, пройти сквозь строй, подняться дальше и выше можно, опираясь на камни, как на плечи. Упавшие подставляют небу россыпь звезд и древней каллиграфии. Влага и мох, застоявшиеся в резьбе, чернят белесую поверхность камня. Знание языка избавило бы от мистического ощущения, вернуло обыденность. Лес восставших камней — всего лишь люди. Их имена. Даты еврейского календаря. Слова молитвы. Гора хранит целые поколения.