Селим Ялкут - Львовский пейзаж с близкого расстояния

Советская власть надвинулась неотвратимо. Леонид запомнил казнь на центральной площади Черткова, ближайшего к Кременцу райцентра. Отец по службе выезжал, и сын упросил взять с собой. Того привезли со связанными руками в длинном пальто. Смушковый воротник, меховая шапка, белые бурки с желтыми полосами. Поставили на табурет. Килограмм сто, не меньше, еще во всем зимнем, думали, сорвется, но перекладина выдержала и веревка не подвела. Когда тело задергалось, зрители загудели. Солдаты-краснопогонники, кольцом охватившие место казни, направили штыки на толпу, стояли глаза в глаза, пока народ не успокоился. Разошлись быстро, зима, дни короткие, холодные. Казненного в Черткове знали, до войны он был тренером местной футбольной команды. Взгляд Леонид Павлович сохранил в памяти, невыразительный бычий взгляд, уже примирившийся со смертью, равнодушный и тем даже поучительный .

С Леонидом Павловичем мы познакомились, когда искали, где остановиться. Кременец, с первого взгляда, несколько обескураживал, особенно, если стремишься сюда специально. Посреди города в межгорьи проходит автомобильная трасса, дома и многоликие соборы выстраиваются вдоль, не образуют замкнутого пространства, столь ценимого в провинциальных городках. Там кипит местная жизнь, хорошо передохнуть и осмотреться с дороги, а здесь по дороге с автостанции, все в одном ряду — и безликий Дом быта, и стандартный райком под новым флагом, и такой же универмаг, все они многоразово узнаваемы и навязчивы, как плохой сон. Потому, когда добираешься до центра, на площадь под нависающей Боней, испытываешь некоторое разочарование. Съезжая с верхушки горы, тянется истерзанная временем крепостная стена, навстречу торчат пиками высокие ели, голубеет небо, а рядом машины проваливаются куда-то дальше за город или возникают внезапно, волоча чернильное облако, как удирающая каракатица. Только углубившись в окрестные улочки, в обнесенный старой каменной оградой старый парк, погружаясь в среду, не приглаженную стараниями градоустроителя, а живущую нестесненно и свободно, начинаешь понимать этот особенный мир, охватывающий разом бегущих с занятий школьников, сиреневые дымы ранней осени, линию островерхих тополей, наискось рассекающую гору, красную черепицу, вывернутое наизнанку нутро дворов, кукольные колонки старых особнячков, видишь уходящую в небо панораму и понимаешь, что это и есть то самое — подлинность бытия. Вся эта удивляющая картина, живет, отделенная от реальной жизни незримыми пределами, в единственном экземпляре, не имеющем ничего общего с мелочными подробностями, с миром, который так привычно кажется настоящим. Все наши бумаги, свидетельства, похвальные грамоты и справки — при всей повседневной значимости (никто и не спорит) кажутся здесь второстепенными, а прозрачность воздушной среды (кислород и автомобильные выхлопы в разных соотношениях), сменяется перспективой — той, что сулит надежду. Поэтому незнакомый пейзаж кажется странно узнаваемым — не памятью, а чувством, возвращающим ее обладателя к извечным прообразам. Все увиденное теперь — только подсказка, включающая работу этого загадочного чувства, которое не под силу фотографии, не под силу кино, а принадлежит живому взгляду свидетеля и соучастника.

Со всем этим еще предстояло разбираться, а пока гостиница оказалась на бессрочном ремонте. Кременец так устроен, что приезжих здесь почти не видно, по крайней мере, таких, что остаются на ночь без особой надобности. Достаточно выйти на городской пятачок, где топтались сейчас и мы, размять ноги, въехать на Боню , пройтись еще там, завершив обзор обязательной фотографией, и можно двигаться дальше. Такова унижающая участь провинции, ее приговор. Одного дня достаточно.

С гостиницей не торопятся. А женщина в доме напротив запросила, по нашим представлениям, слишком. Мы готовы были потратиться щедро, Кременец явно того заслуживал, но сейчас и сразу мы ждали ответной благодарности за подвижничество. Какого-то гармонизирующего подтверждения в конечной точке маршрута, ведь собираясь куда-то по собственной воле пытаешься обнаружить нечто и в себе самом. Это не четко прописанная цель паломничества, вернее не только она, а некая мистическая составляющая, достигнутая стечением благоприятных обстоятельств. То, что предстоит, угадывается пока смутно, конкретны лишь детали, из которых должна сложиться будущая конструкция. Жилье здесь — одно из первых и весомых доказательств собственной правоты. Казалось, только мы должны объявиться и от предложений насчет ночлега не будет отбоя. А оказалось всего одно — угол без окон, от которого мы, капризничая, отказались. Крайне нерасчетливо, как выяснилось. А пока мы познакомились с Леонидом Павловичем, обретавшимся на местной площади без всякого дела, если, конечно, не считать делом беседу с торговцем семечками. Наш новый знакомый был невысокий человек деятельного вида с длинными жилистыми руками. При ходьбе они болтались, будто в ожидании лианы, на которой можно славно прокатиться. С могучей грудной клеткой и плоским широким лицом, про таких (возраст и повадки) говорят — поживший , Леонид Павлович оказался борцом, школьным учителем физкультуры и своим человеком. Это прояснилось немедленно. Он сразу стал звать нас ребятами , и повел к себе домой, тут же за площадью под боком одной из многих кременецких церквей — основательного костела Святого Станислава. Костел построен в пятидесятых годах девятнадцатого века, без особой фантазии и, можно сказать, спокойно , если для архитектуры подходит это слово. Костел взывает к терпению и умеренности. Тогда в город стали возвращаться из сибирской ссылки участники польского восстания. Россия, как подлинная империя, относилась без ожесточения к вере своих подданных. Лишь бы не бунтовали. А пока, как в шахматах, партия была отложена, и костел был выстроен в доказательство мира и согласия. Всегда бы так.

Двигались мы бодро, как верблюды, разглядевшие в безводной пустыне пальмы и выгоревший колониальный флаг над глиняной крепостью. Будущее казалось заманчивым и вполне определенным. На углу мощеного булыжником подъема стоял двухэтажный розовый дом с белыми колонками и балконом, завешанный сохнущим бельем. Он хорошо запоминался, как ориентир, от него еще повернули, и пошли вдоль стены на неожиданный и тревожный запах гари. Дома, как люди, бывают бывшими (тавтология усиливает смысловую нагрузку) и живут по инерции, вспоминая лучшие времена. Леонид Павлович во время предупредил — был пожар. Пасынок заснул с сигаретой, сгорела квартира, сгорела жена Леонида Павловича, в общем, случилась большая беда. Ознакомил он нас буднично, между прочим, минуя почерневшие окна. Приятельские отношения начинали складываться сами собой, в силу флюидов, подтягивающих хороших людей друг к другу. Деловое знакомство перетекало на более зыбкую застольную почву, причем совершенно естественно, как если бы Леонид Павлович встретил по телеграмме старых однополчан и теперь вел к себе отмечать прибытие. Похоже, что сам он употребляет . Пребывая в ауре сочувствия недавнему погорельцу (что задержало наше последующее бегство), мы прошлись по закопченному коридору, миновали дощатую дверцу — Леонид Павлович на ходу приоткрыл ее, представляя удобства , и вступили в комнату с двумя аккуратно заправленными кроватями и неопределенным видом, по которому судишь о состоятельности квартировладельца. В отличие от эксперимента, где критическая точка преодолевается быстро (так, по крайней мере, представляется дилетанту), в реальной жизни такие состояния могут измеряться всей жизнью. Здесь вид напоминал театральную декорацию — не отдельные предметы и даже не их совокупность, а сгустившийся воздух тревожного ожидания. Так может выглядеть комната или руины, где все случится немедленно или не произойдет никогда, оставляя зрителя в состоянии постоянного напряжения. Будничная и вместе с тем впечатляющая картина остановленного времени. Разум еще не проснулся, мы хотели быстрее закончить квартирные хлопоты и начать жить в собственное удовольствие. — Тут будете спать, ребята, — щедро предложил Леонид Павлович и углубил отношения. — Супчику сейчас поешьте или погуляйте пока, а я картошечки отварю… Он начисто отмел процедуру меркантильного расчета, сведя его к одной фразе. Договоримся. Мы сбросили сумки и возвращались на площадь с неопределенным ощущением между сделанной глупостью и осознанием возможных последствий. Тут на нас (спасительный знак) надвинулся молодой человек с напряженно сосредоточенным выражением лица. В нем было нечто удивительное. Не удавалось поймать взгляд. Даже в бессмысленном взгляде идиота теплится какое-то нечто. Здесь взгляд отсутствовал начисто. Великое безмыслие йога — таково было состояние исключительной поглощенности молодого человека смыслом собственного бытия. Он выглядел спокойно, ровно и никак . Зацепиться было не за что. — Иди готовь пока, — бодро распорядился Леонид Павлович. — А я ребят провожу.