Федор Чиспияков - В долинах Мрас-Су

— Помните свое слово? Обещались меня слушаться? Еще не все сделано. Идите, я скоро вас догоню.

Ребята нехотя повиновались. Медленно, то и дело оглядываясь, один за другим спустились к реке. Проводив их глазами, Сатан несколько раз обошел вокруг амбара, потом подошел к двери, отомкнул и негромко сказал:

— Слушай, Сергей! Мы не бандиты, и мы тебя не тронули. Не трогай и ты наших друзей. Тронешь — хуже будет. Второй раз живым не выпустим. Слышишь?

— Слышу, — глухо ответил пленный.

Санан приоткрыл двери и с размаху бросил в темноту амбара ключ и наган.

Вслед затем Сергей услышал, как скрипнул под лыжами снег…

Ровно в десять утра председатель волисполкома вошел в свой кабинет. Там его, как всегда, уже поджидал делопроизводитель — широколицый, плечистый Ийванан.

— Товарищ председатель, когда прикажете собрать отряд для преследования бандитов?

— Не надо! — вяло отмахнулся Сергей. — Слишком много шуму. А у бандитов везде свои люди. Надо отобрать особенно надежных людей. Дайте мне список, я его просмотрю сам. И прошу вас держать это в самом строгом секрете.

У шаала сидела девушка и грустно смотрела на пламенеющие угольки: это все, что осталось от огромного кедра, который еще недавно стоял у юрты — один среди молодых, веселых пихт. Девочкой она любила играть под ним. Строила шалаш, в котором все было, как в настоящем охотничьем жилище, вплоть до кочерги, лежавшей у кострища. Девочка играла, а могучий кедр над игрушечным шалашом лениво покачивался от ветра.

А сколько прекрасных, тяжелых шишек пряталось в его длинной, густой хвое!

И вот старый друг высох. Весной отец срубил мощное дерево, разрезал его на двухаршинные чурки и перенес к юрте. Потом расколол на тонкие поленья, и Анюта подтаскивала их к шаалу, разжигала берестой. Поленья горели весело и шумно…

Но вот от огромного кедра остались одни угольки…

Девушка смотрит на остывающий пепел, и ей начинает казаться, что скоро она сама догорит так же, как догорело любимое дерево.

«Высохну и замолчу, как эти угольки», — думает она.

Детство Анюты было невеселым и грустить ей приходилось часто. А теперь, когда умерла мать и они остались со стариком Корнеем только вдвоем, девушке стало совсем тяжело. Отец после смерти матери сгорбился, еще больше поседел и, когда остается дома, целыми днями поет унылые песни. Эти песни, как игла, прокалывают сердце. Особенно одна:

Слушая ее, девушка отворачивалась в сторону и плакала. Почему она не родилась мальчиком? Род отца не умер бы, люди звали бы ее отцовским именем.

И в памяти девушки снова оживают недавние черные дни…

Все выше поднималось солнце над горными хребтами, все отвеснее падали на землю его лучи. Начал таять снег. Зашумели речки. Прилетели скворцы. Все кругом пело, смеялось и радовалось.

Одна Анюта не радовалась. Она видела, как вместе со снегом таяла мать. Видел и отец. Но молчал. Он почему-то боялся заговорить об этом с дочерью.

А мать все чаще гладила Анютину голову, целовала ее задумчивые темные глаза.

— Почему не играешь, Анюта? Сходи на гору, там бурундуков много. У отца хороший лук и легкие стрелы. Вот растает снег — колба вырастет, кандык поспеет…

А когда ложбина и луга начали покрываться фиолетовым ковром молодой зелени, мать вовсе слегла. Корней собрался было за шаманом, но больная покачала головой.

— Не надо. Теперь не поможет.

К вечеру ей стало совсем плохо. Она позвала дочь и с трудом сказала:

— Отца не бросай, Анюта. Он твой родитель, он тебя выкормил.

Это были ее последние слова.

Дверь открылась, и в юрту вошел Чабыс-Самюк. Анюта быстро встала, приветствуя гостя. Тот внимательно посмотрел на отца и дочь, поздоровался, сел на скамейку у шала и молча закурил.

— Брат, почему молчишь? — спросил хозяин.

— Пришел с хорошей новостью, но увидел только тебя и Анюту. От вашего горя язык отнялся.

— Говори, говори. Может быть, от хороших известий и нам легче будет.

— Хорошая новость: сын Зими приехал, казенную лавку открыл. Пушнину будем ему продавать, там же будем одежду и хлеб покупать. Очень выгодно, говорят. Сам Зими рассказывал. Даже в долг будут давать.

— Этот долг моей жене голову съел, дочь… — Старик спохватился и прервал речь.

— Куда денешься, без долга не обойдешься.

— Платить тяжело. Последнюю силу отдаю Тастак-баю. Прибавка с каждым годом увеличивается.

— В казенной лавке прибавки не будет, я хорошо знаю. Сколько взял, столько и верни.

— О-о! Это, действительно, хорошая новость. Если будет так — шорец отдохнет.

— Сын Зими неправду не скажет.

— Ему почему не верить, его отец правдивый человек был… Какие еще новости принес? Погда-паш мне говорил, будто бандиты Карам-бая избили.

— Какие бандиты? Такие же, как мы с тобой, — Максим да Санан. Карам-бай сам на Максима напал, а Санан заступился.

— Ай-ай! — покачал головой Корней. — Вы живете среди людей, привыкли не бояться. А мы как дикие звери: слово вымолвить боимся перед баем.

— Раньше все боялись. Это молодежь храбрая стала. Никого не боится.

— Это хорошо. Но почему они против власти пошли? Ты мне сам говорил, что новая власть пришла, хорошая власть…

— Они против власти не пошли. Нет, этого не скажешь. Они против баев пошли. Советская власть тоже против баев. Это Сергей, брат Тастак-бая, выдумал, что Санан с Максимом бандиты. Наверное, его брат подучил.

— Так, так, это может быть.

— Сергей и меня арестовал, в холодный амбар закрыл. Спасибо Санан с Максимом освободили.

— Смотри, что делается.

— Об этом я и пришел с тобой потолковать… — Самюк взглянул на Анюту.

Та поняла и вышла из юрты. Неприлично девушке слушать, когда старшие решают большое дело.

За пашней на опушке леса горевала кукушка: ку-ку! ку-ку! Словно она потеряла кого-то очень дорогого. Анюта бросила абыл [28] Абыл — мотыга. , села на пень и заплакала. Ее черные косы двумя огромными змеями упали на грудь.

Корней тоже оставил абыл и подсел к дочери.

— Перестань, Анюта. Мать слезами не вернешь. Я, ты знаешь, совсем маленьким остался без матери, без отца. Однако осилил горе: земля стала моей матерью, небо — отцом. Все люди умирают. А пока мы живы — надо жить. Для тебя только еще утро настает. Впереди длинный солнечный день. Я доживаю свой век и ни разу не плакал.

— А твои песни, отец? Их слова — те же слезы.

— Я пою обо всем, Анюта. О Мрас-су пою, о Кара-таге пою. Пою о горе народном. Не я виноват, если у нас много горя. А тебе чего плакать? У тебя есть отец, который не даст тебя в обиду. Есть очаг, у которого согреешь душу. Да и жизнь у тебя будет не та, что у нас.