Федор Чиспияков - В долинах Мрас-Су

Анюта в первый раз слышала такие горячие слова. Ничего не ответив, она только крепче прижалась к старику.

Им обоим захотелось немного помолчать.

Снова закуковала кукушка, и снова стало тихо в тайге.

— Ой, дочь, кто-то идет.

— Кто? — испуганно спросила Анюта и подняла голову:

— Кажется, те, о ком говорил Самюк, — Санан и Максим! Вымой-ка лицо и руки.

Девушка послушно побежала к реке.

Как приятна холодная вода! Умывшись, девушка словно впервые увидела перед собой пестрый цветочный ковер, серебристые кусты цветущей черемухи. И как весело кукует кукушка!

Сердце Анюты билось так сильно, что она сама слышала его стук.

— Санан и Максим! О них так много говорили сейчас в улусах!..

Неловко поздоровавшись с гостями, девушка смутилась и убежала к большому кусту черемухи. Знакомый с детства аромат цветов понемногу вернул ей спокойствие. Она раздвинула ветки и взглянула на отца и юношей. Те разговаривали, как старые друзья. И это почему-то было приятно Анюте.

Вернувшись на пашню, она спокойно взялась было за работу, но Санан взял у нее абыл и сильными, привычными руками глубоко вогнал его в землю. Он, будто играя, поднимал и разбивал твердые глыбы целины.

Максим последовал примеру друга и взял абыл старика.

Отец с дочерью несколько минут молча наблюдали за их работой. Затем Корней подошел к юношам и протянул руку за абылом: неловко заставлять гостей работать. Но Санан и Максим не отдали мотыг.

Тогда Анюта сходила домой и принесла еще две. Так начался напряженный, но веселый труд четверых. Никто не говорил, не смеялся. Только Максим временами весело покрикивал:

— Давай! Давай!

Уставший за день Корней дремал, сидя на бревне.

Анюта варила перед юртой лапшу. Ее матовое лицо раскраснелось, глаза сияли. За эти два-три дня ока привыкла к юношам, словно знала их несколько лет.

А они сидели на пороге и молча следили за ней.

— Таких глаз я еще не видал! — шепнул Санан Максиму.

— А лицо?

— Хороша.

— Она все время смотрит на тебя. Ты ей нравишься. Хорошая пара!

В эту минуту Анюта прикрыла глаза ладонью, вглядываясь вдаль.

— Уходите за юрту! — испуганно шепнула она. — Погда-паш идет.

Санан и Максим нехотя повиновались.

И как раз вовремя. Коренастая фигура Погда-паша уже мелькала среди ближних пихт.

Девушка, подавив волнение, поставила у шаала скамейку и предложила гостю сесть. Погда-паш подозрительно оглядел юрту, потянул носом, как собака, воздух. Вынул кисет и протянул хозяину.

— Новый табак, старик.

— Наверное, с большого места, с Томазака?

— С Томазака, — ответил Погда-паш.

Он разговаривал неохотно. Его маленькие глаза, пытливые и злые, все еще бегали по углам юрты. Немного оживились они лишь тогда, когда посланец Тастак-бая заметил беличьи шкурки.

— Нынче, наверно, много добыл. Вся юрта белкой пахнет.

— Куда мне старому. Прошло время. Раньше бы.

— Таких, как я, ты и сейчас в карман посадишь.

— Не то, не то. Силы не стало.

Корней вздохнул и, чтобы прервать неприятный разговор, обратился к дочери:

— Лапша готова?

— Сейчас будет, — ответила девушка.

— С дороги Погда-паш, наверное, есть хочет. Подай!

Анюта достала с полки деревянную чашку, ложку и пошла к костру, на котором давно уже кипела лапша. Погда-паш принялся за еду, сидя на том же месте у шаала. С лапшой он расправился в две-три минуты. Облизал чашку и возвратил девушке, плутовато взглянув на нее.

— Какие новости в больших местах? — поинтересовался хозяин.

— У вас нынче должно быть больше новостей.

— Какие у нас новости…

— Говорят, в ваших местах бандиты появились.

Анюта вздрогнула и села ближе к собеседникам.

— Ты, старый охотник, должен знать, — продолжал Погда-паш.

— Если были бы, — знал бы, — спокойно отозвался Корней.

Девушка перевела дыхание и опустила просиявшие глаза.

Но Погда-паш не отставал.

— В улусе говорят: и Санан и Максим — оба в ваших местах живут.

— Может быть, и живут. К нам не заходят.

Тогда Погда-паш обратился к девушке.

— Наверное, Анюта видела?

— Девушка никуда не ходит, — ответил за нее отец. — Мать умерла, в юрте дела много.

Гость замолчал, но продолжал в упор смотреть на девушку. Он, видимо, любовался ею. Анюта поднялась и прошла в дальний, темный угол. Тогда Погда-паш резко повернулся к старику.

— Ну, Корней, надо долг платить. Торговец больше не ждет.

— О каком долге говорит Погда-паш? — тихо сказал старик, следя глазами за дочерью.

— Забыл? А в прошлом году не брал? — почти крикнул гость.

— Уплатил. К сроку уплатил.

— А прибавку забыл?

Корней опустил голову. Погда-паш вскочил с места и стал подсчитывать белок, повторяя одно и то же: «С вами добром разве можно говорить?»

Старик молчал, Анюта впилась в гостя гневными глазами. Лицо ее пылало.

Закончив подсчет, Погда-паш спрятал пушнину в мешок и снова сел на свое место, ворча:

— Еще девять белок не хватает.

Разговор больше ее клеился. Анюта подошла к широкой скамейке у шаала и легла вниз лицом на кошму. В юрте стало еще тише. Посидев еще немного, легли и Корней с Погда-пашем.

Утром Погда-паш даже отказался от еды. Поднявшись со скамейки, на которой спали, он схватил мешок с пушниной и вышел, не сказав ни слова на прощанье.

Корней, низко опустив голову, стал набивать трубку табаком. Он, казалось, ничего не видел и не слышал.

— Как теперь жить будем? — шептал старик.

И вдруг Анюта звонко рассмеялась.

Отец удивленно взглянул на дочь. А она выбежала на улицу и скоро вернулась с беличьими шкурками. Весело бросила их к столу.

— Как? Погда-паш разве не взял?

— Не такой он человек, чтобы не взять, — снова рассмеялась Анюта. — Я просто вчера вечером вместо белок положила мох.

— О-о, дурочка! — застонал старик. — Погубила мою голову. Тастак-бай теперь нас обоих съест.

— Не бойся, отец. Санан говорит: теперь другие порядки. Прибавку нельзя брать.

— Ты еще мала, — рассердился отец. — Куда при нужде пойдем? После этого Тастак-бай и соли не даст.

— Сельсовет лавку строит. Там все будут продавать.

— А кто в этой лавке торговать будет? Он же будет — Тастак-бай.

Девушка не нашлась, что ответить.

— Яйца курицу не учат, — не то строго, не то ласково сказал отец, собрал брошенные шкурки, сложил в мешок и пошел вслед за Погда-пашем.

— Идут! Поднимайся, толстяк! — тормошила Таня Тастак-бая. Сама она то бралась за пушистые волосы, то кидалась приводить в порядок комнату.

Толстяк поднялся с полу, бросил подушку на койку и тоже взялся за расческу. Торопливо пригладив растрепанную голову, подтянул ремень, одернул полы рубашки.

— Ты говорила не приедут. А вот они! — торжествовал Тастак-бай, выходя навстречу Сергею. А тот шел медленно, степенно, как полагается большому человеку в сопровождении жены и доброго десятка приближенных.