Элли Мидвуд - Девушка из Берлина. Вдова военного преступника

— А что, если ему и вовсе из страны уехать? Генрих и так его жену и дочь вывозит сегодня ночью…

Эрнст погрузился в размышления на какое-то время, но затем покачал головой.

— Нет, не думаю, что это хорошая идея. Если, например, я его отправлю в какую-нибудь…ну, не знаю, командировку по делам внешней разведки, то это одно дело. Но если он просто возьмёт и решит бежать вместе с женой, то это сразу же станет его смертным приговором. Я-то наплету что-нибудь, вытащу его, объяснив это тем, что…скажем, инфильтровал он круги заговорщиков, потому как хотел выяснить, что было у них на уме. Ничего никому не докладывал, потому как не знал, кому верить, а кому нет, но вот записи дома хранил. Сам ему скажу, чего написать. Планировал их мне передать, скажем, в августе, когда больше информации поднаберёт, да не успел.

— Ну вы и махинатор, герр обергруппенфюрер!

— Ну что ты, просто обычный адвокат. — Эрнст лукаво мне подмигнул и вдруг щёлкнул пальцами. — И мне только что пришла в голову гениальнейшая идея, как использовать его в наших общих интересах!

— Каких ещё общих интересах?

— Ну как же? Именно сейчас наш добрый дружочек Шелленберг надеется, что все так поглощены неудавшимся государственным переворотом и подготовкой к Народному Суду, что он сможет незамеченным вернуться к своим тёмным делишкам с твоими американскими друзьями. А я тем временем пошлю этого твоего, как его зовут? Штерна?

Я кивнула, внимательно слушая.

— Пошлю этого твоего Штерна в Швейцарию вместе с твоим мужем — он же всё-таки Глава Департамента D, ответственного за шпионаж в американском секторе — под предлогом расследования подозрительной активности на территории страны, вовлекающей высокопоставленных представителей Соединённых Штатов. Шелленбергу придётся залечь на дно вместе с тем, кого он представляет на этих переговорах, а если он и тут не отступит, то я покажу ему кое-какие фотографии, для которых он не знал, что позирует, и мягко намекну, что если он не прекратит свои махинации, то эти самые фотографии окажутся на столе у фюрера.

Я не удержалась и фыркнула.

— План, конечно, хорош, только вот думается мне, что кому-то очень хочется отослать моего мужа по немного другим причинам, чем Шелленберг и его переговоры.

— Да как тебе такое в голову пришло? — Эрнст сделал театрально-огромные глаза, изобразив оскорблённую в лучших чувствах невинность. — Это чистой воды совпадение, клянусь тебе! Да разве я на подобную низость способен?

— Нельзя вам, адвокатам, верить, ну никак. А особенно тем, кто ещё и РСХА руководят!

— Какие незаслуженные обвинения! — На этот раз он даже руку к сердцу прижал. — И вот что я получаю в благодарность за самые благостные намерения! Быть подозреваемым в чём-то настолько подлом!

— Ну перестаньте уже, обергруппенфюрер Кальтенбруннер! Люди из Голливуда уже выехали, чтобы вручить вам ваш Оскар за лучшую мужскую роль!

Эрнст просиял в улыбке, отвесил театральный поклон и снова откинулся в кресле.

— Признаюсь, у меня ещё кое-какой мотив есть… Но выйдет из этого что или нет, я понятия не имею.

Я терпеливо ждала объяснения, но Эрнст только молча разглядывал ковёр под ногами, совершенно пряча от меня глаза за длинными тёмными ресницами.

— И если я окажусь прав, то нам удастся убедить рейхсфюрера встать на нашу сторону касательно остановки программы уничтожения.

Потому как Генрих вот уже месяц как находился в Швейцарии, то докладывать обо всём мне приходилось Ингрид. Из-за нашей постоянной если не вражды, то неприязни уж точно, я бы конечно предпочла работать с её «мужем», Рудольфом, но тот находился в госпитале с сотрясением мозга после очередного воздушного налёта, когда одна из бомб попала по банку, в котором он работал. Сегодня я пришла на концерт, в котором Ингрид принимала участие, но вместо Вагнера в голове у меня были совсем иные мысли.

В прошлом месяце союзные силы освободили Париж. На восточном фронте ситуация была не лучше, особенно после того, как советские войска освободили первый концентрационный лагерь, на который натолкнулись — Майданек — и вся их ненависть к нацистскому режиму утроилась. Да и кто мог их винить? Я прекрасно помнила свою реакцию, когда впервые ступила за ворота Аушвица и узнала о директиве «Финального Решения», ответственной за уничтожение более пяти миллионов евреев, не говоря уже о цыганах, военнопленных, да и наших собственных немцах, объявленных врагами народа по самым различным, и иногда совершенно надуманным причинам.

Иногда гестапо бросали людей в свои подвалы и вовсе безо всякой на то причины, и Эрнсту даже пришлось выпустить особую директиву, согласно которой абсолютно все заключённые должны были быть задокументированы, а те, чьи преступления не были доказаны, немедленно отпущены на волю. Помню, как он швырял бумаги листок за листком в лицо перепуганному до смерти гестаповцу, выкрикивая имена тех несчастных, кто был им лично помилован, но которые, как оказалось, были уже давным давно мертвы, замучены безжалостными мясниками из четвёртого отдела.

Человеческая жизнь давно уже потеряла свою ценность, и мы, немцы, как-то уже свыклись с мыслью, что следующим арестованным может оказаться любой из нас. Но могу только представить ужас русских, когда те воочию увидели, что наше правительство делало с «недочеловеками», которым не оказалось места в их Тысячелетнем рейхе. Я бы тоже возненавидела всю нацию, способную на такую жестокость. Только вот откуда им было знать, что об этих ужасах обычным людям с улицы у нас было известно ровным счётом столько, сколько наше правительство считало нужным, а значит — абсолютно ничего.

По окончании концерта агент американской контрразведки оставила свою виолончель в машине и предложила мне немного прогуляться в близлежащем парке. Я передала ей новую информацию касательно поимки союзных парашютистов, так называемых «воздушных террористов», как их быстро окрестило наше Министерство Пропаганды, которые помогали французскому Сопротивлению выбивать врага с их территории, и снова спросила Ингрид, что сказали её командиры по поводу возможных переговоров. Она уже в который раз ушла от прямого ответа, лишний раз подтвердив мои догадки о том, что она наверняка что-то скрывала.

— Ты же понимаешь, что я не могу доверять тебе сейчас, когда ты поддерживаешь настолько близкие отношения с шефом РСХА, — в открытую призналась она пару недель назад. — Кто знает, а может, ты теперь двойной, а то и тройной агент?

Я резко втянула ночной сентябрьский воздух, пропитанный осенней прохладой, и попыталась хотя бы на этот раз сдержать свои эмоции. Тогда, две недели назад, мне этого сделать не удалось.