Элли Мидвуд - Девушка из Берлина. Вдова военного преступника

Я больно закусила губу, чтобы не расплакаться; я всё же пообещала себе, что буду красивой и улыбающейся для него. Я оторвала последний лепесток.

— Любит… Ты всё ещё любишь меня, не правда ли? После всего, что я с тобой сделала. Я тоже люблю тебя, Эрни, больше всего на свете. Ты всегда у меня в сердце и в мыслях. Прости меня за всё, пожалуйста.

Я поцеловала пальцы и прижала их к подножию памятника, как сделала бы это на его могиле. Расправив платье, я повернулась к ближайшей скамье, чтобы присесть и поправить потёкшую тушь, только сейчас заметив незнакомца, сидящего на этой самой скамье. Бедняга должно быть сел туда почитать утреннюю газету как раз после того, как я только отвернулась возложить цветы, и никак не ожидал стать свидетелем такого престранного монолога с моей стороны. Я решила, что ему было неловко встать и уйти посреди разыгравшейся сцены, а потому он и сидел сейчас, прячась за газетой, что он читал.

Думаю, он решил, что у меня явно не все дома, услышав, как я объяснялась в любви мёртвому композитору, и я его не винила. Может, он ещё и подивился, почему я звала Бетховена Эрни, но всех этих фактов было для бедняги явно предостаточно, чтобы прикрываться от сумасшедшей соседки газетой получше, чем любой бывший шпион в Германии умел. Как можно быстрее поправив макияж, я оставила его наконец в покое.

Я шла назад домой, но посреди пути передумала и решила остановиться в одном из кафе, чтобы выпить бокал вина за Эрнста. Выбрав столик снаружи, я заказала десерт и кофе; Эрнст всегда имел слабость к сладкому, хоть и немногие это знали. Сегодня я решила заказать всё самое его любимое, вместе с его любимым шампанским, и попросила официанта принести мне бокал Дом Периньон.

Когда он вернулся с ведёрком со льдом и начал открывать бутылку, я сперва подумала, что он меня не понял, и поспешила его остановить.

— Простите, но я заказала всего бокал.

— Я знаю, мэм, — он склонил голову с вежливой улыбкой и вынул пробку с лёгким хлопком. — Один господин купил для вас всю бутылку.

— Какой господин? — Нахмурилась я в замешательстве.

— Вон тот, что сидит… — Он осёкся на полуслове. Я проследила за его взглядом, но никого не увидела. — Надо же, странно. Должно быть, он уже ушёл.

Наблюдая за тем, как официант наполнял мой бокал крайне дорогим шампанским, я не удержалась и спросила:

— И часто у вас тут такое бывает? Щедрые незнакомцы, покупающие первой встречной девушке бутылку самого дорогого вина и исчезающие сразу после этого, я имею в виду?

— По правде говоря, никогда, мэм. Должно быть, вы ему понравились.

— Так понравилась, что он решил сбежать, не дав мне даже шанса его поблагодарить? — Я шутливо изогнула бровь.

Официант улыбнулся в ответ и пожал плечами.

— Мне тоже это показалось весьма странным. Может, он стеснялся с вами заговорить, но всё же хотел сделать для вас что-то приятное? А может, это из-за вашего акцента.

— Моего акцента?

— Да. Он немецкий, если вы не против, что я интересуюсь?

— Нет, конечно. И да, акцент действительно немецкий.

— Ну вот, видите; значит, я был прав. Тот господин говорил с таким же акцентом, только сильнее вашего. Может, захотел сделать вам что-то приятное, потому как вы напомнили ему о его стране?

— Как он выглядел, этот ваш господин?

— Да просто обычный человек в костюме и шляпе, мэм. Честно говоря, я не очень-то его разглядел.

Отметив про себя весьма странное совпадение, что какой-то таинственный немец купил мне бутылку любимого шампанского Эрнста в день его смерти, я быстро свела всё к вмешательству самого провидения, усмехнулась неисповедимым господним путям и подняла свой бокал в тосте с моим невидимым призраком.

— С днём рождения, мамочка! — закричал Эрни ещё из гостиной, едва услышав, как я открыла входную дверь своим ключом.

Через секунду он уже нёсся мне навстречу, как он всегда это делал. Этим утром он уже поздравил меня, забравшись ко мне в кровать и протянув свой подарок: мой портрет с раскрашенными жёлтым волосами и непропорционально огромными голубыми глазами. Писать он, естественно, ещё не умел, поэтому попросил Генриха написать вместо него вверху альбомного листа: «Самой лучшей мамочке в мире». Я едва удержалась от слёз при таком типично детском выражении чистейшей любви к его маме; любви, которую не омрачило даже то, через что эта мама заставила его пройти в первый год его жизни.

— Спасибо, ангелочек мой! — я с усилием подняла сына на руки, лишний раз отмечая, что он рос день ото дня, и я уже не могла удерживать его на одной руке, как делала это раньше.

Я расцеловала его хорошенькое личико, отчего он залился заразительным смехом и спрятал лицо у меня на шее. С сыном на руках я прошла прямиком на кухню, где Генрих кормил близнецов. Оба малыша сразу же потянули ко мне руки, совершенно забыв о еде, что папа держал перед ними на ложке. Генрих шутливо-обречённо вздохнул, отложил ложку, вытер лица детей салфеткой и поприветствовал меня поцелуем.

— С днём рождения, красавица.

— Спасибо, любимый. — Я стёрла помаду с его губ большим пальцем и махнула головой в сторону прихожей. — Ты не принесёшь сумки со сладостями из холла? А я пока закончу кормить Хайни и Герти. Да и эта маленькая мартышка, что висит у меня на шее, всё равно меня не отпустит.

— Конечно, родная. Купила всё, что планировала?

— О, да, и даже больше! Я зашла в ту итальянскую кондитерскую, которая только что открылась на углу. Помнишь, мы купили там каноли на прошлой неделе? Так что сегодня мы будем пировать, как настоящие итальянцы. — Я легонько щёлкнула Эрни по кончику носа и усадила его за стол рядом с братом и сестрой. — Хотя, может, тебе как раз не стоит кушать слишком много. Ты что-то слишком уж быстро растёшь.

— Вовсе нет! — Громко запротестовал Эрни, едва услышав о том, что его собирались лишить его любимых сладостей. — Я тоже хочу торт!

— А знаешь, что случается с теми, кто чересчур увлекается тортами? — Генрих спросил сына, вынимая упакованные сладости из бумажных пакетов на стол. — Они становятся похожими на дядюшку Геринга.

Я не удержалась и расхохоталась, вспомнив необъятную талию бывшего рейхсмаршалла, которая ещё при его жизни служила обьектом постоянных насмешек со стороны его коллег и подчинённых.

— Кто такой дядя Геринг? — нахмурился Эрни.

За исключением его отца, мы старались избегать обсуждения кого-либо из бывшего рейха и старались и вовсе не поднимать тему войны в разговорах. Во-первых, нам и самим-то не хотелось это вспоминать, а во-вторых, Эрни был ещё слишком мал, чтобы понимать, какие вещи лучше хранить в тайне, а потому как в следующем году мы собирались отдать его в детский сад, он запросто мог разболтать там то, что предназначалось для обсуждения исключительно в семейном кругу. Наши соседи, с которыми мы познакомились по приезде, были уверены, что мы были обычными еврейскими беженцами, и мне совсем не хотелось, чтобы их сочувственные взгляды сменились на враждебные, узнай они, что мы с Генрихом раньше принадлежали к ненавистным СС.