Петр Еремеев - Ярем Господень

Феофан был очень заинтересован в исходе дела. К дознанию своему он привлек архимандритов Чудовского и Пацкого. Видимо, не совсем доверял Ушакову, глава Синода решил сам «распутать этот узел по предметам важности». Он скоро его распутал! После допроса несчастных подал Анне Иоанновне пространный, пугающий доклад, который императрица утвердила в середине августа, приказав «делать с арестованными что надлежит».

Начально и Иоанна коротко допросили в Москве в Синодальной канцелярии, а затем с Ефремом и Феофилактом увезли в Петербург. Там надолго как бы «забыли» о первоначальнике Саровской обители, но вспомнил о иеросхимонахе генерал Ушаков. Донёс служитель, что старец, похоже, сильно немоществует…

Андрей Иванович бегло прочел московский допросной лист Иоанна — он оказался кратким и не содержал ничего такого, за что можно было бы уцепиться и первому чиновнику политического сыска.

А из допросов саровцев следовало, что первоначальник «нравен» — то есть тверд в своих воззрениях, «состояния не коварного, только своего начальства над монастырем крепко держался» — крепко управлял, устав-то пустыни утвердили строгим… «В вещах, как-то книгах, которые при себе имеет — в тех братии не податлив». Последние слова, конечно же, нарочито сказаны для обеления своего аввы: не навязывал монахам запретное, ни в коем разе! В допросном листе объявлены личные труды Иоанна. Он сообщал, что наряду со всеми монахами, кроме того, что устав пустыни «содержит — несет послушание: лапти плетет и лестовки делает».

За ним пришли…

Он услышал тяжелые шаркающие шаги тюремщика и легкие летящие солдата, и разом понял кому и зачем надобен.

Замок заскрежетал, с грохотом откинулась железная накладка, и дверь со скрипом отворилась. Иоанн, гремя кандалами, встал, накинул на голову черный монашеский куколь, перекрестился и молча вышел в коридор, удивляясь как это еще держат его затекшие ноги — он так ослаб за последнее время, что и не чаял, что поднимется.

Допросная камора невелика. Голые пыльные стены, сырость по углам, местами щелястый пол. У оконной стены длинный стол, покрытый красным, давно вылинявшим сукном, на столе — зерцало, [77]трехрогие шандалы с оплывшими сальными свечами, бронзовые чернильницы, гусиные перья в тяжелых медных же стаканах, обязательная песочница для скорой сушки чернил.

Часто при допросах сидел секретарь Тайной — Хрущев, но на сей раз над столом возвышался только Ушаков. Никакого допроса не мыслилось и тот Хрущев без надобности.

Генерал внимательно оглядел старца и тут же заскучал. Ну, что проку мытарить этого высохшего схимника? За тетради Родышеского? Так их переписывают наверняка по всей Москве, кому в интерес. Разошлись эти тетради, эта книга по епархиям, монастырям, как и книга Стефана Яворского «Камень веры»… Тем паче и у вельможных книжников их не трудно бы сыскать, только кинься в домы… Что же причесть еще, какую вину добавить саровцу? Скупку земли, но все бумаги утверждены законным путем, а указ о закреплении угодий за монастырем сама императрица, по мнению Сената, высочайше утвердила… Передано из дворца: не лишать схимонаха ангельского чина — ну, в этом волен сам Господь Бог… И все же отпустить на все четыре монаха до окончания следствия нельзя — пусть сидит, спешить ему уже некуда…

И все же хотелось Андрею Ивановичу немного потрясти старца — падок генерал на откровения тех, кто попадал к нему в «пыточные горницы». Это пристрастие — вечная должностная слабина каждого сыскного служки.

Ушаков трубно высморкался, сдвинул было свой затасканный парик на сторону, но тут же опомнился — поправил и, как послушный школяр, выложил на потертое сукно свои пухлые ладони.

— Ведомо тебе, монах, о чем будет расспрос?

Иоанн слишко уж долго сидел в невольном затворе, давно понял, поскольку не «расстригли», значит не коснутся его и плети, пытки, что «забывают» о нем намеренно — сколько уж таких вот «забытых» прежде тихо угасало в крепостных узилищах…

— Ты, Андрей Иванович, небось, читал допросные листы. Позволь сесть, ноги не стоят.

— Садись и говори без утайки!

— А тайничать мне надобности нет, — Иоанн говорил тихо, но внятно. Голос у него давно сел, но не стал сиплым. — Вся вина моя в недосмотре за братией: долго я землю искал для монастыря, подолгу обретался в уездах и столицах. Вот за моей спиной и содеялось, может, и осудное.

Генерал вскинул руки.

— Как же ты, пастырь, пригрел государственных воров, этих злыдней?!

— Нарекаешь меня… Так вот и вышло. Батюшка, Андрей Иванович, что я! На твоих памятях, при Петре Алексеевиче уж какие близкие к государю головы падали — кому в вину вменять, кто не углядел?! За что же меня порицавши, винишь столь? Без меня Иосия принимал, постригал приходящих — своеволия, он же в священническом чине был…

— Откуда ты его прилучил?

— Знать не знал! Его царевны в свою бытность определили ко мне. Ведь он прежде в Симоновом монастыре иеродиаконом — мог ли я усомниться в таком посланце! А Георгия Зворыкина опять же Иосия пригрел. Но тоже — дядья-то. Один — стольник, другой служитель двора царского. Сам Георгий в герольдии у графа Сантия…

Они сидели в каморе вдвоем, даже место караульного солдата у входа пустовало. Иоанн слабел от этого разговора с Ушаковым, ему показался тяжелым уже и куколь.

Андрей Иванович лениво — для виду перебирал на столе бумаги.

— В твоей келье найдены зловредные книги…

— Мы — духовные лица, взыскуем истины, глубин любомудрия, а истина часто рождается в споре. И то правда, генерал, что истина не всегда ходит по лощеным полам дворцов. Господь правду любит скорей в рубище… А если уж прямо, начистоту говорить, то Родышевский на защиту нашева православия вышел, обличил лицемерие греховное. Маркел и есть зерцало правды!

— Но-но! Не бери на себя многова, монах! — Ушаков угрожающе привстал за столом. — У тебя там, да и в берлюковской воровское гнездо, огнище к зажжению смуты и матежа!

Иоанн уже мучился этим напряженным разговором, но его надо было довести до конца. В глубоко запавших потемневших сейчас глазах старца давняя кроткая грусть. Усмехнулся в смятую бороду.

— Это новгородец, Феофанушко, мнит так. Неймется ему, все-то врагов выискивает да государыню на них наускивает. Ну что это за верховный пастырь, который то и дело своих пасомых к дыбе толкает — обмысли-ка, генерал!

— Блюдет государственные интересы!

— Ему бы Божье соблюдать с тщанием. Не бери греха на душу, не отягощай совесть, Андрей Иванович! Какие мы мятежники, какие поджигатели?! Что Лопатинский, что Родышевский — они, повторяюсь, о православии ревнуют, о главном нашем! Ты же русский человек, нашей церкви, генерал. Обмысли-ка все до тово кореня истины — это тебе яко пастырь, сана не лишенный, глаголю!