Виталий Топчий - «Не отрекаюсь!»

Кто-то в толпе испуганно ойкнул и прикрыл ладонью рот, торопливо перекрестился. А кто-то, тяжело дыша в ухо соседу, выдохнул: «Дурное знамение!». Сердца у многих сжались в недобром предчувствии. Народ на площади всё прибывал, волновался и глухо шумел. На княжеском дворе, расположенном неподалёку, беспокойно заржал конь.

Князь Мстислав Глебович, [102]епископ Порфирий, [103]тысяцкий и другие знатные черниговские мужи скучились возле собора. Перед ними, широко расставив ноги, правая ладонь — на рукояти меча, застыли гридни. [104]Когда народ в смятении подступил, князь зычным голосом произнёс:

— Люд черниговский, обращаюсь к вам с горьким словом! Вы уже знаете, что беда ступает по нашей земле. Жестокий ворог разоряет места и селения руськие! Черниговцы вместе с Евпатием [105]кинулись на подмогу рязанцам, но храбро пали в неравной сече. Козельцы тоже рубились до последнего вдоха. Все вместе с малолетним княжичем [106]сгинули в бесовской крови!

И вот теперь зло стучится в наши ворота! Лиходеи требуют уступить град, а за это обещают нам волю. Но мы-то хорошо знаем честь басурманскую! Трава не растёт там, где ступит их конь, а потому послам татарским оказали достойную встречу! — он взмахнул рукой, указывая на отрубленные головы. — И не отступи наши сердца вспять! Лучше смерть в поле от стрелы ворога, чем позорный с ним сговор. Люд честной черниговский, соберёмся множеством и дадим достойный ответ пришельцам!

Глухо и негодующе зашумела соборная площадь. С деревьев и церковных куполов поднялось вороньё, зловеще галдя и опрастываясь, закружило над головами людей. Перекрывая гул толпы, послышался зычный выкрик: «Княже, твои слова серебром расплавленным обжигают сердца наши! Черниговцы костьми лягут в Мать Сыру-Землю, а честное имя своё не осрамят!».

После Мстислава Глебовича слово держал епископ Порфирий.

— Братья! Обращаюсь к тем из вас, кто по немощи своей бессилен для брани. Забирайте жён и чад своих и уходите, но торопитесь, пока неверцы не обошли град со всех сторон. Как стемнеет, откроют ворота на Любеч. Рассеивайтесь по глухим лесам и болотам — всюду, где они не пройдут. Да пребудет с вами Господь и Пресвятая Дева!

А кто способен держать оружие, благословляю на священную рать! Здесь, перед святым Спасом, оденемся клятвою, что нашу правую веру не отдадим язычникам на глумление! Пусть она будет нашим защитным поясом. А поганые — уже недалече от стен нашего града кличут. Но не испугать нас бесовскими криками! Мужайтесь, и да поможет всем нам Бог! — Порфирий перекрестил толпу большим золотым крестом, висевшим у него на груди.

Речь князя и епископа всколыхнула сердца людей. Многие гневно сжимали кулаки, готовые в сию же минуту ринуться на брань с супостатом. А кто-то, робкий душой, с надеждой смотрел на князя, веря его властному слову, что город он отстоит, не отдаст врагу на издёвку. Но были и такие, кто недобро думал: вы-то спасётесь, ворон ворону глаз не выклюет. А вот что будет с нами? Нет уж, своя рубаха родимее, уходить нужно!

Понурив головы, народ расходился с вечевой площади. А скоро по всем черниговским дворам послышались плач и стенания. Испуганно завыли собаки, жались к ногам хозяев коты, всхрапывая, бились на привязи кони. Матери со слезою наскоро собирали своих чад, чтобы не мешкая выйти из города. Черниговцы — все, кто способен был дать отпор иноверцам, острили мечи и копья, проверяли надёжность своих доспехов. Многие женщины хотели в последний гибельный час быть рядом со своими любимыми. А кто не мог уже подняться с постели, полагался только на волю Божью.

В переполненных церквях и монастырях служились молебны. Священники, воздевая руки, призывали небесные силы избавить православных от внезапной беды, вставшей под стенами города. И люди, внимая их гласу, истово клали поклоны перед святыми образами, просили Всевышнего о заступничестве: «Спаси, Господи, люди Твоя…». В церкви на Красном дворе князь Мстислав Глебович, бояре и старшие дружинники с опущенными главами смиренно стояли на хорах. С амвона звучала гневная проповедь.

— …Нет, не опомнились, не воздержались от неправедного пути своего! Пророк сказал: «Обращу праздники ваши в плач и песни ваши в рыдание». [107]И ещё сказано: «Падёте пред врагами вашими, погонят вас ненавидящие вас, и побежите, никем не гонимы. Сокрушу наглость гордыни вашей, и будет тщетной сила ваша. Убьет вас мстительный меч, и будет земля ваша пуста, и дворы ваши будут пусты…». [108]Но промысел Божий непостижим! Братья, в столь тяжкую годину мужайтесь и поострите сердца ваши ратным духом!

В старой харчевне на городской окраине (отсюда начинался загородный тракт на княжеский городок Любеч) некий путивлец Доман, высокий, крепкой стати мужик, встречался с дружками. Изрядно хлебнув, он умилённо рассказывал, что в давнюю пору здесь любил сиживать его отец Вяхирь. Но недолго он предавался тут земным радостям. Князь Всеволод, отец киевского князя Михаила Черниговского, посадил его за провину в яму. Живым он оттуда уже не вышел. На что сидящий рядом, пьяно указывая на застолье, выдавил:

— Вот и получается: здесь нам радости, а перед Богом — гадости!

— Укороти лепетун свой, али в праведники записался?

— Доман зло прищурился. — Но полно, я тут с вами для дела!

Хмельные головы низко склонились над столом. Доман жарко зашептал:

— А дела плохи, слышали, что князь и епископ сказывали народу? Заутре город падёт. Татарва убийство своих посыльных не простит. Резня будет страшная. Никто не спасётся! Только дурень пойдёт против силы. Пусть и прутся, а нам что за дело?

— Так ведь епископ обещал выпустить из города, как стемнеет, — возразил кто-то.

— Ордынцев, что саранчи в поле, повсюду сыщут. Нет, надо хитрее! — Доман передёрнул плечами. — Все от татар, а мы к ним. Только так свой живот не загубим. Но уйти нужно не просто, приглядывайте, что тут и как. Сведения наши будут пропуском в стан татарский, — он цинично осклабился и мелко перекрестился.

— Крамолу затеял! Мы народ православный, а к нечестивцам бежать? Вера не позволяет!

— Вера? А что вера? Пустой звук в церкви твоя вера! Она что, сделала тебя богатым или здоровья прибавила? Бог всегда на стороне сильных! Я слыхал, наши предки тоже были худого обычая! Если нужно сменить веру — не откажемся и залопочем по-ихнему! А потом, — он напружинился готовым к прыжку вепрем и нехорошо посмотрел на говорившего, — дело наше вольное, силком никого не тянем!

Никто больше перечить не стал, и компания начала обговаривать детали своего ухода из города.

Скромное жильё княжеского кузнеца было ярко освещено: всюду горели свечи. Андрей собирал в дорогу жену и, подумав об Алексее, который находился с семьёй в Киеве при дворе князя Михаила Черниговского, тяжко вздохнул: как-то им сейчас в эту тревожную пору? Агафия, всхлипывая, укладывала вещи на своей половине. Её слёзы бередили сердце, Андрей, чтобы не слышать безутешных рыданий, прошёл в кузню. Здесь, вдалеке от любопытных глаз, лежал выкованный им в давность меч. Вынув стальной булат из ножен, он задержал взгляд на замысловатом узоре, змеившемся по стальному лезвию, гордясь в душе своей искусной работой. Плотно сжав рукоять, широко рубанув мечом воздух, глубоко выдохнул: «Вот и пригодился ты мне на склоне лет!». Потом кликнул мальца, прислуживавшего в кузне, а заодно и по дому, и приказал истопить баньку: завтрашний день нужно встретить с чистой душой и телом!