Виталий Топчий - «Не отрекаюсь!»

— Подамся на Волынь, там таких, как я, говорят, в лесах много!

— Хай тебе, милый, щастит! — Тарпина перекрестила племянника.

Павел поцеловал тётю, потом снял у дверей мокрые сапоги и полез на жарко протопленную печь, блаженно растянулся на горячих, покрытых рядном кирпичах и, уже засыпая, сонно спросил:

— А дядька где?

— Да скоро придет, в колгоспи он, на собрании.

Не успел племянник задремать, как вернулся с собрания Клим. Удивлённо покосившись на стоящие у дверей мокрые сапоги, он резко спросил:

— А кто это у нас гость?

— Только ты не пужайся, Клим, я тебе сейчас всё объясню…

— Даты что, в своём уме, Тарпина? Ты разумеешь, что с нами станется, коли дознаются, что сын куркуля ночевал у нас?

— Он мой небож! Я не могла не впустить его в хату.

— Отямись, жинка! Не можно ему оставаться здесь! А если кто зайдёт?

Клим в ужасе полез на печь и за ногу стал тормошить заснувшего Павла.

— Вставай, паря, чуешь, вставай!

Павел насилу разлепил сонные глаза и узнал дядю Клима.

— Здравствуйте, дядьку!

— Поднимайся, Павел, нельзя тебе оставаться у нас!

— Дядя, я ж только до утра.

— Собирайся и уходи, не нужно нам лиха!

— Всё понял, дяденька, — Павел, печально вздохнув, спустился с печи и стал одеваться.

А Гарпина, подломив ноги, рухнула на колени перед мужем и, цепляясь руками за сапоги, заголосила:

— Влагаю тебя, Клим, не выгоняй хлопца, нехай останется до утра!

— Нет, пущай уходит! — Клим жёстко посмотрел на жену.

Павел оделся и шагнул за порог.

— Ну, родич, прощай, зла на тебя не держу. А тебе, тётя, низкий поклон, что не забыла своего небожа.

Гарпина придержала племянника.

— Постой, вот тебе на дорогу!

Скинув с себя платок, она быстро собрала в него несколько сваренных картофелин.

Павел ушёл в ночь, а когда Клим, закрыв за ним дверь, вернулся в светлицу, она с ненавистью прокричала мужу:

— Изверг, никогда тебе этого не прощу, родича моего выгнал!

— Против ветра не ходят. И потом, своя сорочка краше греет. Что, жинка, запамятала, почему мы остались в этой хате? Может, позвать Карпа, он быстро подправит память!

Ближе к полночи из колхозного клуба, разместившегося в бывшей церкви, вышла припозднившаяся компания. Тёмные тучи угрюмо неслись по низкому небу и выстреливали на землю мелкие заряды дождя. Изредка в разрыв облаков показывались тусклые звезды. Обгоняя тучи в безудержной гонке, прорывался высоко в небе узкий серп молодого Месяца. Его мертвенный блеск осветил прижавшегося к забору человека.

— Ты видал? — толкнул Хвощ в бок Карпа и возбуждённо закричал:

— Стой, кто такой?

Мужчина, услышав окрик, понял, что его увидели, и рванулся к пруду, тускло отблескивающему в конце улицы.

— Если побёг, значит, боится! — ответил Карп. — За ним, догоняем!

А человек, добежав до пруда, в отчаянии, что за ним гонятся, бездумно выскочил на рыхлый, ещё не растаявший лёд и тут же провалился в воду по пояс. И пока он, отчаянно барахтаясь в холодной воде, расталкивая руками ледяное крошево, пытался изо всех сил выбраться на берег, подоспели преследователи.

— Ох, да никак это Павло! — удивлённо произнёс Карп. — Хватай его, хлопцы!

— Что, куркульский выкормыш, потянуло в родные края? — Карп подскочил к парню и с размаху ударил его кулаком в лицо. — Домой захотелось, гадёныш!

Павел пригнулся, прикрыл голову и лицо руками, пытаясь уклониться от побоев, и сквозь ладони сказал:

— Дядьки, не бейте меня, отпустите, я тихонько уйду, я никому зла не сделал!

— Не слухайте его, хлопцы, бейте! — заорал Хвощ.

— Может, не надо? — пытался одёрнуть Колян, — отведём в сельраду, а утром вызовем из района милицию?

— Ты что, Колян, жалкуешь врага нашей кровной, советской власти? Да он вне закона, за побег таким смерть на месте!

Павел упал, четверо мужиков стали утюжить его ногами.

— Кажись, помер! — склонившись над недвижным телом мальчишки, обеспокоенно произнёс Куцый.

— Что теперь будем делать? Я же говорил, нужно в милицию! — испугался Колян.

— Не дрейфь, хлопцы, в копанку его и концы в воду, — ответил Карп и добавил, обращаясь к Коляну, — но прежде сними с него сапоги, в хозяйстве всё пригодится!

Мужики проворно подхватили неподвижное тело за руки и за ноги, раскачали и закинули в полынью, где совсем недавно барахтался провалившийся под лёд Павел. Расступилась и сомкнулась над мёртвым телом глухая вода и долго не могли успокоиться, смятенно кружась и покачиваясь в полынье мелкие льдины.

Когда притихшие мужики уже расходились, Карп, прижимая к груди сапоги Павла, строго приказал:

— И ни гу-гу! Лишние разговоры нам не нужны! Скумекали!?

Месяц в испуге приостановил свой бег и спрятался за тучи. Мрачная ночь накрыла село, всё вокруг смолкло. О недавно разыгравшейся трагедии возле пруда только мог рассказать лишь тёмный платок тётки Гарпины, сиротливо валявшийся на берегу у самой воды, втоптанный в грязь вместе с раздавленной в нём картошкой.

…Брикус закончил свой невесёлый рассказ и попытался встать, но ослабевшие ноги не держали, он завалился на бок, отчаянно суча копытами по настилу, разбрасывая во все стороны загаженную испражнениями солому. Ужасные конвульсии пробежали по тощему крупу. Уже затихая, он увидел себя на леваде у Федора. Хозяин, приветливо улыбаясь, протягивал ему кусочек сахара. Брикус захотел поздороваться с Фёдором, но вместо радостных звуков из горла вырвался тяжёлый хрип, а с губ упали клочья пены. И он забылся в беспамятстве. На сердце у него стало легко и свободно, а душа, освобождаясь от бремени жизни, на лёгких, воздушных санях рванулась куда-то высоко вверх, под самую кровлю конюшни, в белесое, видневшееся сквозь щели в крыше рассветное небо.

Сквозь дыру в соломенной крыше пробился тонкий утренний луч и робко высветил грязную белую звезду на лбу жеребца. Последний свет в его остывающей жизни, но Брикус уже ничего не видел, не слышал и не чувствовал.

Кот требовательно мяукнул в надежде, что жеребец отзовётся, однако Брикус молчал. Его большой тёмно-красный глаз отчуждённо и равнодушно смотрел куда-то вверх мимо кота. Тогда кот горестно подошёл к товарищу, жалобно лизнул его в ещё тёплый храп и, свернувшись клубком, остался лежать возле неподвижного тела друга.

«Сколько Брикус?»

Утром на вопрос пришедшего ветврача «Какая температура у заболевшего жеребца Брикуса?», Карп, порывшись в столе, нашёл журнал и, открыв его на нужной странице, стал внимательно её изучать, озабоченно бормоча себе под нос: «Сколько Брикус?». Потом найдя свою утреннюю запись и кое-как её разобрав, удовлетворённо ответил: «Семь и восемь». И, дохнув перегаром на ветеринара, добавил: