Виталий Топчий - «Не отрекаюсь!»

А недавно я целый день возил сено, очень устал и хотел пить, а конюх напоил меня студёной водой. Ночью мне стало плохо, появилась слабость во всём теле, резко опала грудь и подкосились ноги. И вот теперь я лежу здесь, в холодном стойле, на оснеженной соломе, совсем больной.

На крутом берегу полноводной реки, в глухой стороне от проторенных дорог цивилизации веками мирно жил вольный трудолюбивый народ. Весной река широко разливалась, бурные вешние воды полонили окрестные луга и низины. И всюду, куда ни кинь взгляд, — морщились, торопились во все концы мутные, пенистые гребни хмурой воды, подступая к окраинным хатам. Только серая стылая рябь, на горизонте она сцеплялась с бирюзою ещё не прогретого солнцем неба. И человек, находясь в челне среди половодья, восторженным взором пил неохватные дали. Ему всё казалось, что огромный вал вешней воды налетел, захлестнул небосклон и белыми облаками поплыл, покачиваясь, в вышине. С трудом выбирая из воды полные, трепещущие холодным живым серебром сети, он мысленно благодарил судьбу за нелегкую, но сытную жизнь на благословенной Богом земле, отрезанной в это время года от остального мира. То ли водой, то ли небом, а может быть и тем, и другим вместе.

А на Великдень, когда всё вокруг весело зеленело и пригревало солнце, православные тесною толпою шли в церковь. После праздничного богослужения с крестным ходом отец Сергий со словами «Христос воскресе!» благословлял их на полевые работы. Они нестройными голосами отвечали «Воистину воскресе!» и возвращались домой с просветлёнными лицами. Христосовались со встречными, бережно неся в корзинах освящённые отцом Сергием сдобные, замешанные на дрожжах куличи — пасху, и выкрашенные в отваре луковой кожуры куриные яйца.

Не дожидаясь, пока совсем схлынет полая вода, а солнце наберёт силу и подсушит землю, беспокойный хозяин спешил в поле. И потно работал на своей землице, глубоко увязая плугом в чавкающей под сапогами пашне, до изнеможения загоняя круторогих волов. Но тяжкий крестьянский труд неизменно окупался сторицей. Ближе к осени хлев забивался по самые стрехи душистым сеном, а клуни были полны снопами пшеницы и жита. А в хате настойчиво дразнил ноздри запах разомлевшего в печной утробе в крутобоком глиняном горшке духмяного борща с добрым куском мяса. И всегда зазывно дымилась на столе в пузатом чугунке рассыпчатая картошка. Пышный каравай домашнего хлеба и щедрые ломти сала с толстой мясной прожилкой радовали глаз.

А зимой, накануне храмового праздника ев. Николая, добрый хозяин всегда забивал откормленного поросёнка, и хозяйка весело, с прибаутками, подавала на стол желанным гостям жареное мясо и аппетитные кольца домашней, с чесноком, колбасы. И хотя в разгар Рождественского поста такое скоромное застолье церковь считала грешным, но православные грешили, а потом простосердечно каялись в этом отцу Сергию. Он сокрушённо отпускал им этот грех чревоугодия, замечая, чтобы «душою в си дни не злобились».

Вот уже много лет батюшка жил при церкви ев. Николая, которая приходилась одна на несколько близлежащих сёл и хуторов. Православные дружно, всем миром, обрабатывали его землю и не ставили это попу в укор, а себе в тягость. Считая такую добровольную повинность своим святым долгом, обязанностью перед Богом и верой. К тому же святой отец был мирного нрава и умел уживаться с людьми. По большим двунадесятым праздникам к нему в храм дружно шёл народ, чтобы исповедаться в незлых житейских грехах и причаститься к святым Божьим тайнам. А молодёжь нередко спрашивала у него совет в своих личных, сердечных делах.

Так и жили здесь люди в тяжёлом извечном крестьянском труде. Звёзд с неба в этой глуши не хватали, в лакированных туфлях и чесучовых песочного цвета пиджаках не ходили, одеваясь практичнее и проще — в шитые из грубого домотканого полотна льняные рубахи и вечно скрипящие и дурно пахнущие дёгтем кирзовые сапоги. Жили просто и грубо, но своей жизнью были довольны. Отношений с властями старались не портить, так как считали, что любая власть — хорошая или плохая — «от Бога». И всегда безропотно платили причитающуюся с них часть государству.

А главное — никто и никогда над ними не тяготел, не в пример соседнему хутору. Там людям приходилось гнуть спину на крикливого пана, отрабатывая в его обширном поместье свои непосильные долги. И как хуторяне ни надрывались с утра до позднего вечера, часто даже в большие богоугодные праздники, повинности не уменьшались. А наоборот, с каждым годом всё множились. И бедняги всё больше и больше втягивались в кабальную зависимость от «крикливого чёрта». Так хуторяне величали за глаза своего пана, похожего своей дородною фигурою на упитанную хавронью в его кирпичном свинарнике. Селян же таким старым бесом Бог миловал.

С годами вокруг понемногу что-то менялось, но жизнь в селе оставалась закоснелою, текущей в своём исконном от сотворения Мира русле. Да если бы кто и спросил у мужика: «Жаждет ли он изменить свой уклад бытия?», вряд ли бы получил утвердительный ответ.

Однако жизнь не стоит на месте, а неуклонно, пусть тяжело и нескладно, как плохо смазанное колесо крестьянской телеги, которая движется по холмистой местности, то появляясь на вершине очередного холма, то исчезая в распадках между ними, движется вперёд. Но вот колесо в телеге сломалось и оно перестало вращаться. Воз на уклоне по инерции ещё скользит вперёд, но у подножия холма движение застопорилось, и воз остановился. И если поломка серьёзная, хозяин потратит много времени и сил на её устранение. Все другие уже давно преодолели крутой подъём и призывно машут с вершины очередной высоты незадачливому товарищу, а он всё продолжает стоять, всё не может устранить поломку. И долго ему придётся догонять своих ушедших вперёд спутников.

Жизнь очередной раз скатила православных с горы добрых надежд и ожиданий, опять послала тяжкое испытание. Словно им мало было того горя и лиха, которое у всех ещё лежало на памяти.

И хотя новые веяния в эту глушь докатывались эхом, но неизбежно дошли они и сюда. Неизбежно пришло время, когда свои так хорошо знакомые с детских лет одно сел ьцы стали вдруг загонять родственников, соседей и друзей кого силою, а кого тяжелыми уговорами и сладкими посулами в неведомые, а потому страшные своей непонятной сутью «колгоспы». Из-за неумелого хозяйствования (ведь лучших хозяев уже успели «откомандировать» в Сибирь) и засушливого лета первый колхозный урожай выдался скудным, да и тот весь забрали в район. И пришлось людям ещё туже затянуть пояса на тощих и без того животах. В селе стало пусто и голодно, а тут подступила необычно холодная осень, и налетела следом вьюжистая зима, мёрзли на лету воробьи, а дома утопали в снегу по самые крыши. И в предчувствии небывалой беды притихли испуганно люди.