Виталий Топчий - «Не отрекаюсь!»

И кто теперь мог вспомнить об извечном, присущем украинскому роду хлебосольстве, когда на столе в пухлых макитрах важно толпились галушки и вареники, а рядом в миске зазывно посмеивалась сметана — попробуй, мало не станет! А паляницы, пампушки, сластёны и прочие объеденья гостеприимных хозяев обильно украшали стол и сами просились, прыгали в рот, как вареники к небезызвестному чертоватому Пацюку. А радушный хозяин всё угощал, наливал в кухоль из плетёной пузатой бутыли настоянную на мяте и чабреце хмельную наливку, сделанную из урожая своего сада. Пока гости, изрядно нагрузившись, не пускались в пляс и выделывали ногами такие замысловатые кренделя, что обладатель этих ног потом долго сам удивлялся, да как он так мог отплясывать? Сроду не мог, а тут, на тебе, оторвал гопака!

А когда приходила пора прощаться с хозяином, подгулявший гость долго тряс ему у калитки руку и всё пытался объяснить что-то в данный момент самое для него важное, но язык не слушался. И тогда, раздобревший от обильного угощения, он оговаривался и мог выдать несусветную милую чушь. Вроде попа Нила из повести Т.Г.Шевченко «Наймичка», когда в гостях у зажиточного казака Якима Гирло вместо «пророк Давид» ненароком он произнёс «пророк Демид». Но никто этого уже не замечал и не удивлялся такому неожиданному происшествию. Да и чему было удивляться? Праздник — на то он и праздник, чтобы гулять и веселиться!

Теперь же народ стал подозрительным, зло и угрюмо молвил: «Не до жиру — быть бы живу». Даже древние старухи, которых в селе осталось всего ничего, не могли припомнить таких страшных времён. И, глухо шамкая беззубым ртом, пророчили судный день. Грозно шептали, что беда одна не ходит и пришла она «за грехи наши — ведь безбожники разрушили церковь и убили отца Сергия». Никогда ещё народ не чувствовал себя так ущербно, так голодно, как этой зимой. И если у кого-то хоть кроха ещё оставалась в доме, он только крепче закрывал на засов двери, чтобы незваный пришелец не сглазил его скудный кусок и не пришлось с ним делиться пустой похлёбкой, в которой сиротливо плавала разваренная луковица да гнилая картофелина. И хотя жить стали бесхлебно, но продолжали держаться из своих последних, вымученных сил с надеждою на лучшие времена. Христианским душам помогала сводить концы с концами река-кормилица и многочисленные пойменные озёра. В них всё ещё, слава Богу, водилось много рыбы.

А в соседнем хуторе люди уже давно выскребли мучные лари и вымели все закутки в сусеках, надеясь отыскать хоть несколько завалявшихся хлебных зёрен, но всё уже давно было съедено. Кошки уже не бегали по дворам, молчали собаки. Изнурённые люди сдирали кору с деревьев, готовили из неё какое-то подобие похлёбки, пытаясь на этой горечи хоть как-то продержаться до весны, но организм не обманешь, с каждым прожитым днём силы таяли. А дома голодные дети тянули к родителям сухие ручонки, тоньше прошлогодней былинки в поле, и жалобно просили хлеба. И тогда отчаявшийся отец, напрягая последние силы, брёл по заметённой глубоким снегом дороге к соседям, мечтая раздобыть у них хоть толику хлеба. Войдя в село, он стучался в первые попавшиеся заиндевелые окна: «Подайте, Христа ради!».

Некрепок, а потому нередко жесток человек, когда на него неожиданно обрушится горе! Люди, помня страшные времена и ожидая ещё худших, притихли и ожестели сердцами. Старались не замечать убогих. Только изредка кто-то нехотя выглядывал на крыльцо и хмуро бросал: «У самих пусто, ступай к соседу, может там подадут!». И несчастный, чтобы не вернуться домой к голодным детям с пустыми руками, в отчаянии брёл по селу в толпе таких же, как он, горемык, едва переставляя от слабости ноги.

Где-то сжалившаяся христианская душа отрывала от своих скудных запасов кусочек и подавала беднягам. Большинство же, отворачивая глаза, отказывали. И метельною ночью, укутанные снежным саваном, бедолаги волочились с тощими торбами к своим пустым очагам. Но иного дома ожидали напрасно. Как ни напрягал он свои хилые силы, плотнее закутываясь в рваную доху под ледяными завертами вьюги, всё же наступал неизбежный момент, когда в изнеможении он опускался на мёрзлую кочку у края дороги в надежде передохнуть хоть самую малость. И сквозь сонное оцепенение всё удивлялся, что ему вдруг стало тепло, а голод лютым зверем уже не сосёт желудок.

А семья, оставшаяся без хозяина, медленно угасала в холодном, нетопленном доме и никто о ней не тревожился, потому что у соседей дела обстояли так же трагично.

Как-то под вечер постучались в дом к Карпу. Недовольный, что его оторвали от вечери, торопливо прожёвывая на ходу кусок сала, он вышел на крыльцо. Плохо одетый человек с жалкой улыбкой на сером лице протянул навстречу дрожащую руку и робко попросил хлеба. С раздражением выслушав просьбу, Карп зло выругался, схватил попрошайку за воротник дохи и грубо вытолкал со двора.

— Ходят тут всякие, того и гляди что-нибудь стащат!

А весной, когда просел снег на полях, в придорожной канаве нашли вымерзший из снега окоченевший труп, в котором узнали безыменного ходока, просившего у них этой зимой милостыню.

Однажды, поздним мартовским вечером, когда на дворе стояла слякотная погода и приходилось месить сапогами жидкую грязь, увязая в ней по колено, неожиданно объявился в селе сын Фёдора. Украдкой пробравшись к дому своей тётки Гарпины, он негромко постучался в окно.

— Ох, лишенько, никак Павло! — приоткрыв двери в сенцах, всплеснула руками блеклая средних лет женщина. Потом тревожно глянула в темень двора и беспокойно спросила:

— Тебя никто не видел? Да заходи швыдше, не стой на дворе! — и отступила в глубь сеней.

Павел прикрыл двери и, оставляя за собой мокрый след, быстро направился в горницу. А войдя, обессиленно опустился на скамью у стены. С промокшей фуфайки тонкими ручейками непрерывно стекала вода, из-под стоптанных сапог растеклась на полу грязная лужица.

— Тётя, дай что-нибудь поснидать, уже три дня крошки хлеба не видел! — насилу вымолвил он.

— Ох, беда то какая! — вскрикнула Тарпина, — да как же ты в такую стужу и в рваных чоботях? Никак сбежал?

— Не смог я там, домой хотелось!

— Так ведь стрельнуть могли! А батька знает?

— Нехай лучше застрелят, чем пропадать на чужбине. А батьке я ничего не сказал, им там с мамою и так не сладко!

— Горе, ты моё, горе, — Тарпина поставила на стол тарелку с холодной картошкой. — А хлеба, звиняй, нет!

— Дякую и за это, — Павел торопливо стал кушать, а, утолив голод, спросил:

— Тётя, можно я до утра останусь, дуже замёрз, а раненько утром уйду, никто не увидит!

— Добре, полезай на печь и накройся кожухом, а утречком я тебя разбужу. И куда ж ты, родненький, собрался, ведь тебя, небось, всюду ищут?