Виталий Топчий - «Не отрекаюсь!»

— Успокойся, маманя, — сумрачно отвечал сын, — будет и в нашем доме праздник!

Фёдор и Карп были ровесниками, но Фёдор рано женился. На радость отцу с матерью, подрастал в семье сын. Худо-бедно, но семья сумела пережить тяжёлые военные и послевоенные годы и, несмотря на новые веяния, сохранила прежний уклад быта. Фёдору в это неспокойное время, когда многие его сверстники вдруг потеряли исконную веру отцов и дедов, а на разросшемся, как чертополох у дороги, неверии выросло поклонение новым идолам, мечталось по старинке продолжать дело своего отца. Ежедневно стуча пудовым молотом по наковальне, он не переставал радоваться, словно ребёнок своей игрушке, мирному звону металла и получал несравненное удовольствие от работы, которую считал такой нужной односельцам.

Иногда заглядывал через плетень в раскрытые двери кузни сосед Карп.

— Всё бухаешь?

И не дождавшись ответа, то ли с одобрением, то ли с угрозой, бормотал: «Ну бухай, бухай, до чего-то добухаешься?!».

Как-то ранней весной, когда рыхлый снег на полях уже неслышно подтачивали вешние воды, а плотно укатанный путь ещё крепко держал колею, Фёдор запряг в сани Брикуса и выбрался в город на ярмарку. Мерно поводя крутыми боками, Брикус бодрой рысью бежал по знакомой дороге, потом резко замедлил шаг и, задрав на ходу хвост, уронил на снег несколько парующих на холодном ветру лепёшек. Фёдор вдохнул привычный с детских лет тёплый запах лошадиного помёта.

И вдруг ясно увидел оставленный дом и вспомянулась его хозяйка — статная, с удивлённым разлётом тонких чёрных бровей на смуглом лице Марьяна. Вечно суетящаяся, с раскрасневшимся лицом и рогачом в руках у размалёванной яркими красными и синими цветами горячей печи. В тёмной спиднице и щедро расшитой затейливым красным узорочьем полотняной сорочке. Сквозь глубокий вырез игриво поглядывали разомлевшие от печного жара полные белые груди. И навеялись думы о невидимке-сверчке, беспечно и с замиранием вот уже много лет цвирикающем свой однообразный мотив за печкой. Фёдор тепло улыбнулся собственным мыслям и бегло тронул вожжами жеребца.

— Наддай, родимый!

Ярмарка встретила Фёдора негромким шорохом разноголосицы прибывающего из окрестных и далёких деревень люда. Этот невнятный шум непрестанно перекрывали тревожные крики выставленной на продажу скотины и прочей домашней живности. И Фёдору пришлось довольно долго стоять в торговых рядах, продавая изготовленную к предстоящим весенним работам поковку. А рядом постоянно шныряли подозрительные хмурые личности, молча разглядывали прилавки и, ничего не спрашивая, теснились меж мужиков. Открыто прислушиваясь к их пугливому негромкому разговору.

Это уже была не та — Сорочинская — ярмарка, которую так упоительно, с восхищением описал великий писатель. Когда всё вокруг деловито шумело, искрилось и брызгало безудержной радостью. А неумолчный гомон съехавшихся на ярмарку со всей округи людей, слившись с ором животных и птиц, неустанно висел в воздухе. Пенился, подобно разгулявшейся под свежим ветром высокой речной волне, накатывая на прилавки со всякой всячиной, и производил среди люда небывалый весёлый переполох. А ближе к вечеру гул ярмарки исподволь затихал и, разбившись на мелкие ручейки, отлынивал в широко распахнутые двери шинков. Здесь праздничное действо довольных удачной сделкой хозяев продолжалось за чаркой горилки и добрым кольцом свиной колбасы. А затейливый ум подгулявшего молодца был готов на любые проказы.

И всё это время Фёдор наблюдал за чумазым мальчонкой, стоявшим в грязных лохмотьях неподалёку. Мальчишка, протягивая грязную руку к равнодушно снующим мимо него дядям и тётям, тихим голосом просил подаяние. Собираясь уже уезжать, Фёдор подошёл к мальчугану и поинтересовался: чей он и откуда?

— Сирота, значит. Эх, бедолага!

— Дяденька, я кушать хочу!

От этих слов у Фёдора жалостно ёкнуло сердце и, растерянно ища рукой в холщовой сумке краюху чёрствого хлеба, припасённую для Брикуса, он всё думал о своём Павле. А когда нащупал сухарь, неуклюже вынул его из сумки и протянул парнишке. Мальчишка проворно схватил зачерствелый кусок хлеба и с жадностью стал грызть. А когда, давясь, проглотил, жалобно посмотрел на Фёдора. Взгляды их встретились — малец молчал, но столько было отчаяния и надежды в его голодных глазах и так он напоминал сына, что Фёдор не выдержал:

— Собирайся, поедешь со мной!

Сгрёб мальчонку в охапку и легко зашагал к саням.

— Вот, Брикус, познакомься, у нас теперь прибавка в семье.

— Кирюша, — сквозь слёзы прошептал мальчик.

Марьяна и сын встретили Фёдора с таким неожиданным пополнением с пониманием, Кирюшу приветили, не сказав сироте нехорошего слова. Так и прижился парень в дружной семье сельского коваля и оказался у дела, посильно помогая новой родне в хозяйстве.

Брикус беспокойно запрядал ушами, шаловливо пытаясь выдернуть из крепко державших его рук правую переднюю ногу.

— Держи крепче, Павло! — прикрикнул Фёдор на сына и принялся бережно вгонять гвозди в подкову.

— Потерпи, Брикус, немножко!

— Ну вот и славно! — подковав жеребца, Фёдор любовно похлопал его по крупу. — Выводи, сынку, нашего красавца!

Когда Павел, взяв под уздцы Брикуса, вывел его из кузни, во дворе появился Карп и завистливым взглядом окинул стройного жеребца.

— Хорош конь!

А рыжий жеребец, с белой звездой на лбу и белыми бабками налитых ногах, увидев Карпа, зашевелил ушами и нервно затанцевал на месте, потом присел на задние ноги и рванулся прямо на Карпа, так что Павел едва успел его осадить. И Федор, любуясь резвости жеребца, удовлетворённо подумал, что не ошибся в своём выборе, когда покупал его ещё совсем молодым, необъезженным. Но мысль эта сразу же оттеснилась тревожной. Нежданный приход соседа ничего хорошего не сулил. И Фёдор, догадываясь в душе, зачем пришёл Карп, всё же хмуро спросил:

— С чем пожаловал?

— Ну уж, будто не знаешь? Вступай, Фёдор, в колгосп, нам нужен хороший коваль!

— Посмотри, Карпо, на мои ладони. Вот когда на этих мозолях появится шерсть, такая же гладкая и блестящая, как у моего Брикуса, только тогда я пойду работать на чужого дядьку в твою поганую червонную артель.

— Ты что, против ветра идти надумал, против политики партии и народа? Последний куркуль на селе остался! О сыне своём подумай или загремишь со своею Марьей туда, где она коз не пасла! Берегись, Фёдор! — взбеленился Карп и, уходя со двора, громко хлопнул калиткой.

— Батько, может, правда, давай вступим, пока не поздно? Вон Кузьму оставили в покое, не сослали, и я никуда не хочу, здесь мой дом! — несмело произнёс Павел.

— С такими, как Карп, водиться, что в крапиве в нужник садиться! Отдать ему нажитое своим горбом добро?! Сдохну лучше в Сибири, а этому не бывать! А Кузьма… что толку, гнёт теперь спину в этой артели. Безлошадный, хлеба и молока в хате нет!