Виталий Топчий - «Не отрекаюсь!»

— Эх, Колян, помнишь, как зазвенел крест об землю, когда мы церковь раскидывали! — ударив кулаком по столу, хмельно отозвался Хвощ, — здорово мы тогда врезали попику.

— И по делом пузатому, дурманил народу мозги брехнёю о царстве небесном. А жизнь гарна тута… без толстых попов! — заплетающимся языком ответил Колян.

Очнулся Карп под утро, и хотя спал он, не раздеваясь, тело его колотила мелкая дрожь. Он глянул на печь, занимавшую половину неопрятной, загаженной окурками и прочим мусором комнатки, дрова в печи давно уже прогорели. Рядом с ним на лежаке вертелся Колян и звучно причмокивал во сне губами. Уронив лицо на стол, среди остатков вчерашнего пиршества дружно храпели Хвощ и Куцый. Карп со стоном поднялся, зачерпнул полную кружку воды из ведра, стоящего на столе рядом с пустой бутылью, жадно хлебнул и с громкими вздохами стал натягивать кожух.

— Ты куда? — поднял голову Хвощ.

— Температуру треба померить Брикусу.

— И охота тебе в такую холодь идти? Лягай! А в журнал напиши, что мерил. Кто узнает? Мы кричать не станем.

— Твоя правда, всё равно сдохнет.

Порывшись, он достал из стола захватанный руками журнал и на чистой странице съезжающим вниз, неровным почерком вывел: «01 03 1933 жеребец брикус температура вчора з вечеру 37 и 8 в 6 годин ранку таж сама». Потом, захлопнув журнал и небрежно забросив его опять в стол, вышел во двор.

Бесновавшаяся с вечера вьюга затихла, на холодном небе тускло мерцали звёзды. Поёживаясь и растирая ладони, Карп быстро вернулся в сторожку, толкнул Коляна в бок и недовольно пробормотал:

— Ну и холод клятущий! Потеснись, пан, разлёгся!

И, не раздеваясь, завалился на лежак рядом.

В стране давно уже отшумели война и революция, потом опять война. И всё в жизни трагично смешалось! Мир в представлении людей неожиданно перевернулся с ног на голову, стал уродливым отражением действительности. Словно человек невольно по чьей-то дьявольской прихоти угодил на кошмарный аттракцион «ярмарка мертвецов» и от увиденной вакханалии покойников ему стало дурно. В эти расхристанные годы над судьбами миллионов семей зловеще витала тень библейского ада, где постоянный «плач и скрежет зубов» неустанно сопровождал великих грешников. Народ в одночасье лишился привычного уклада бытия, а нравственные начала, выработанные на протяжении столетий пращурами, с подачи новоиспеченной власти оказались вдруг ошибочными и даже вредными.

На пути к новой светлой жизни, которая так заманчиво улыбалась в туманной дымке на горизонте, не сыскалось места для пронизанной божественным состраданием к людям заповеди: «Люби ближнего твоего как самого себя». Одетые в чёрные кожаные куртки, перепоясанные крестами пулемётных лент бесцеремонные удальцы тесной когортой чеканили шаг под алым знаменем и грозно горланили: «Мы наш, мы новый мир построим…». Старую же евангельскую истину переиначили на собственный лад — «человек человеку друг, товарищ и брат». Что, впрочем, совсем не мешало во имя торжества всемирных идеалов справедливости, равенства и братства обрекать свой народ на голод и смерть, подчистую выгребая из закромов у крестьян съестные припасы, не оставляя зерна даже на посевную.

Но как всегда бывает, вслед за неистовой грозой, когда тяжёлое небо зловеще полосуют зарницы, а тьма огненных стрел яростно язвит землю и кажется, что это пришёл её судный час, — неизменно наступает затишье. А там, глядишь, и солнце проглянуло…

Страна постепенно приходила в себя от пережитого ужаса «красного передела» и медленно поднималась из руин, трудно залечивая раны. Понимая всю сложность экономической ситуации в государстве, по инициативе вождя мирового пролетариата товарища Ленина была введена новая экономическая политика (НЭП). И вновь появилась частная собственность, с которой молодые неистовые люди ещё совсем недавно так рьяно боролись. Мелкие предприятия возвратили прежним владельцам, если, конечно, к этому времени они уцелели или нашли новых хозяев. После голодных «продразвёрнутых» лет стало понемногу оживать, почувствовало свободу село. Сельская молодёжь не очень-то торопилась на заработки в неприютные города, где всё ещё полно было беспризорников и процветала преступность, где пришлого могли убить просто за кусок хлеба, и предпочитала оставаться дома.

Осенью, когда клети у прилежных хозяев сыто лоснились от хлебных запасов, начиналась весёлая свадебная пора. В округе все давно уже знали, что Карп — «мастер заливать на гармони», и он стал частым гостем на свадьбах. А когда Карп сам осознал свой музыкальный талант, быстро смекнул, что с гармошкой и впрямь можно жить припеваючи, с голоду не опухнешь. С этого, собственно, и жил.

Хмельная разгульная жизнь ему пришлась по душе, тем более что отбоя от красных девок, падких на весёлого чубатого гармониста не было. Завести же себе постоянную зазнобу он не решался, осознавая непреложную житейскую истину — глубокая страсть непременно ведёт к женитьбе, но ведь тогда придётся остепениться и содержать семью. А этого ему не хотелось, всё думалось: «Ещё успе-ется накинуть хомут на шею!» В такие минуты он любил подходить к зеркалу, самодовольно разглядывая свою круглую, лоснящуюся от жира физиономию. На тучной шее уже давненько не желал застёгиваться воротник рубашки. «Такую шею торопиться подставлять под ярмо я не буду!».

Жил он вдвоём с матерью. Ещё совсем не старая женщина, она тянула лямку всех домашних забот и, не разгибая спины, с восхода и до захода солнца копошилась в огороде. Бывало, Карп сидит во дворе на завалинке, лихо раскатывает меха гармони и горланит похабные частушки. Мать выйдет из хаты и неодобрительно скажет:

— Всё пиликаешь и рвёшь горло, безбожник! Взял бы да пособил, подкинул сенца корове.

— Некогда, маманя, пальцы разминаю, завтра на свадьбу потребно!

Мать сплюнет в досаде.

— У-у… бесстыжая рожа… и не совестно перед соседями… харю вон какую отъел, а помощи ни на грош! Был бы жив твой батька! — нс вилами сама направляется в хлев.

Отец Карпа, единственным талантом которого было гнуть спину на отхожих промыслах вдали от родного дома, что, впрочем, не спасало его семью от постоянной нужды, с началом Первой мировой был призван в армию и участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве в августе 1916 года. За проявленную в боях с австрийцами доблесть наградили его георгиевским крестом, но награда нашла героя уже в глубоком тылу, в лазарете. Здесь он залечивал большую рубленую рану левой руки, нанесённую ему лихим австрийским рубакой, которого, извернувшись, в предсмертный миг он всё же успел заколоть штыком. Длительное время он лечился, пока не был комиссован вчистую. И уже после Октябрьской революции вернулся в родное село в ореоле боевой славы. В будёновке, с шашкой и наганом, которые непонятно как умудрился привезти с собой. Первым делом Пилип сорвал в хате — покуте — образы и повесил на их место портрет товарища Ленина. И как Матрёна, его жена, ни противилась: «Окстись, за такой грех будешь наказан Богом!» — он только посмеивался. «Ты, мамка, не шуми. Теперя попам хана, теперя наша влада — савецкая!».