Нелли Савенкова - Самоборец

— Видать, девка некая грех свой скрыла, — заключила Акулина, — а вот которая — не скажу… Не ведаю. Бог ей судья, а от меня спасибо ей, — неожиданно добавила повитуха, закончив пеленать и приподняв младенца.

— Спасибо-то за что? — не поняла Ульяна.

— За дите, милая, за девочку эту. Еще в церковь схожу, свечку Царице Небесной поставлю… И мы с Фомою непутевым сподобились: дочкою нашею будет! Своих-то детишек нам не дадено. Пустая я…

— Пустая? Ты?! — изумилась Ульяна. — Как же? Я чаяла, ты все про бабьи недуги ведаешь, от всего исцеляешь. И выхаживала порожних, и детишки рождались.

— Не всех выхаживала, не всех исцеляла. Вот и себя не смогла… Так вот, вишь, мне Богородицын подарок…

Проснулся, заворочался сын Ульяны.

— Покорми-ка его, — велела Акулина.

— Ой, а у меня молока-то нет! — испугалась Ульяна, протестующе выставив ладони.

— А ты поднеси, поднеси… — настояла повитуха, проследила, как Ульяна осторожно поднесла сына к груди, заметила: — Вот так-то лучше!

— Гляди-ка, сосет! — счастливо засмеялась Ульяна. — Дай мне и девоньку свою. Чай, голодная?

Акулина отказалась, рассудив:

— На двоих не хватит. К тому ж незачем их молочными братом с сестрою делать, когда неведома судьба ихняя. Ну, как суждены друг другу?

— Ты уж скажешь, — недоверчиво улыбнулась Ульяна. — Все равно ведь голодом держать не будешь, а мне не в тягость.

— Своего корми, а ее… Коровье молоко бы с водою развести. Данила, поди, подоил уже? Чего там, за окном, чай, день на дворе? Ау нас-то — ох, и темень! Давай ставни снимем.

— Снимем, — согласилась Ульяна. — Ты покличь Данилу. Одной тебе не управиться, а я и вовсе не пособница.

Отворив дверь в сени, повитуха крикнула дворового. Вместо него на зов явилась Иваниха и с любопытством воззрилась на младенца в руках Акулины.

Повитуха недовольно проворчала:

— Не тебя звали, чего пришла? Сына твоего, Данилу, кликала: надобно ставни снять, то мужику под силу.

— Знать, Данила не слыхал, — ответила Иваниха. — Я гцас пришлю его.

— Постой! Заодно принеси нам молоко да воду теплую, — велела повитуха, пояснив: — Дите накормить надобно.

— Да-да, я мигом, — понимающе закивала головой стряпуха. — Там, на дворе, Фома дожидается… Не надо ли ему чего молвить?

— Нет. Ступай.

Стряпуха вышла в сени, но дверь закрывать не спешила и, обернувшись, сообщила хозяйке:

— Никита Кузьмич на промысле мужиков угощает…

Ульяна промолчала, будто и не слыхала. Вместо нее отозвалась Акулина:

— Не рано ль угощать начал? Родины празднует? — и, заметив, что стряпуха медлит, поторопила: — Иди, что ль, улита, покличь Данилу! Не векже нам впотьмах сидеть!

Иваниха, недовольно поджав губы, удалилась.

Повитуха положила подкидыша на лавку, озаботилась:

— Пойду, Фому со двора отправлю, а то как бы не вызнал про Никитино угощение — довольно уж без меня бражничал.

Она вышла на высокое крыльцо, огляделась. Супружник задумчиво сидел на сложенных в углу двора бревнах.

— Фома! Поди-ка сюда!

Фомка с готовностью бросился на зов и, вскинув кудлатую бороденку, задрал голову:

— Тута я, Акулина… Тута…

— Ну-ка, обскажи ладом, что да как…

Фомка почесал в затылке, собираясь с мыслями, и, насколько мог, подробно поведал об утреннем происшествии. Акулина слушала, не перебивая. Фомка закончил свой короткий рассказ и ждал, что молвит жена.

— Ну, ступай домой, — махнула она рукою и повернулась, чтоб уйти.

Фомка окликнул:

— Акулина! Чего с дитем-то станется?

— Чего с ним станется? Себе возьмем. Нам, чай, подкинули?

— Ну да, нам! — Фомка просиял, выдохнул мечтательно: — Сы-ы-ын…

— Дочь, — отрезала Акулина и скрылась в избе.

Фомка оглядел двор и, не видя, с кем бы поделиться новостью, горделиво выпрямился, одернул рубаху, покачал головой:

— Во как! Дочь! Раскудрит ее…

В распахнутых воротах никитинской усадьбы показалась телега Федосея-рыбника. Федосей, в кожаном запоне и высоких сапогах, шагал обочь воза, держа вожжи. Въехав во двор, вскричал:

— Тпру-у! Стой!.. Эй, Фома! Пособи!

Фомка с готовностью подскочил и, не спрашивая, на что звали, тотчас ухватился за край тяжелого короба, доверху наполненного кишащей, искрящейся на солнце свежей рыбой. Из поварни вышли Иваниха с сыном Данилой. Тот в одной руке нес кринку с молоком, а другой на ходу отирал сальный рот.

Стряпуха поманила рыбника:

— Сюда… сюда несите.

Данила вознамерился было помочь, но Иваниха его отослала:

— Они тут без тебя управятся. Ступай, хозяйка ждет. Да гляди, молоко не расплескай!

Семеня к поварне, согнувшись под тяжестью короба и кряхтя, Фомка сообщил:

— Слышь-ка, Федосей… У меня ить дочь появилась.

Рыбник молчал и громко сопел. Фомка, посчитав, что тот не расслышал, повторил взахлеб:

— Ты, Федосей, слыхал ли? Сказываю, дочь у меня.

— Угу, — буркнул рыбник, решив, что Фомка повредился умом.

Едва короб внесли в поварню и поставили в угол, Федосей сбежал, не обращая внимания на что-то толковавшую ему стряпуху. Фомка остался с Иванихой и уж в ее лице нашел благодарную слушательницу. Она не только заставила его дважды поведать про подкидыша, переспрашивая да уточняя, но и вызнала о решении Акулины оставить младенца у себя.

Довольный собственной значимостью, распарившись в духоте поварни, Фомка расслабился и, кивнув на короб с рыбой, сведал:

— Чего, никак пировать ладитесь?

— Ну да, ладимся, — ворчливо подтвердила стряпуха, помешивая в котле. — Успеть бы к вечеру!.. А Никита Кузьмич уж с ранья празднует, варничных потчует.

Фомка насторожился:

— На промысле?

— А где же еще? Помоги-ка…

Фомка пособил переставить котел и заторопился:

— Ну, так я побег? Надобность у меня… Раскудрит ее в туды!..

Иваниха тяжело опустилась на скамью, отдуваясь и отирая передником потное лицо:

— Ась?.. Ступай, ступай, Фома, с Богом.

Фомка опрометью, не разбирая дороги, вылетел из никитинского двора и устремился к варницам, пыхавшим паром на другом берегу Усолки. И как же он не помыслил! Коль дите народилось, Никита обязательно угостит своих работных! То ж опосля будут родины — званый пир… Ну, а сразу-то, сразу — своим варничным поднесет… Эх, Фома, дурная голова, сколь времени потерял! Поди ить, выхлебали все? От столь горестной мысли Фомка припустил быстрее. Издали, еще с моста, углядел он немалое оживление возле одной из Никитиных варниц.

Никита, могутный, статный мужик с саженными плечами, уже изрядно захмелев, по-ребячьи радостно тыкал в грудь каждого вновь прибывающего и кричал:

— Сын у меня! Ей-богу, сын!.. Гуляй, народ! Веселись! Сын!.. — при этом черпал ковшом из полупустого бочонка и совал очередному поздравителю.

Рядом с ним переминался с ноги на ногу тщедушный, чисто одетый мужичок. Всякий раз, когда Никита нырял ковшом в бочонок, дергал его за рукав: