Нелли Савенкова - Самоборец

— Записать бы надобно, Никита Кузьмич, оплатить…

— Цыть ты, кочерыжка корчемная! Не стой над душой! — отмахивался от него солевар. — Отдам, вот те крест, отдам! Как весь бочонок опростаем, за все и отдам…

— Так ить набегут на дармовое-то! Вон — Фомка пылит, за ним еще появятся… Одним бочонком не обойдешься! А вино-то немалых денег стоит… Жалко мужичкам спаивать! Наместника бы угостил, кабы он приехал, еще кого не из простых… А, Никита Кузьмич? Родины-то станешь праздновать?

— Всем хватит! У тебя, я чай, припасено немало.

— Чего ж, все запасы разом и спустить? И кому?! О-ох…

— Не страдай! Не обижу! Сполна рассчитаюсь! — хлопнул его по плечу Никита, да так, что корчмарь скривился от боли. — Гуляй, крещены души! Сын у меня! Слышь, Семен, ты б еще две носаточки вина принес, про запас: народ-то прибывает, а в бочонке, вишь, на донышке.

— Может, все ж таки бражки? Хватит с них вина.

— Вина, сказываю. Вина! Мой сын того стоит!

— О-хо-хо… Обошлись бы и бражкой, — остался корчмарь при своем соображении.

Отобрав, на его взгляд, более трезвых мужиков, Семен позвал их с собою — принести еще вина. На ходу прикидывал, сколько можно с Никиты получить сверху. «Так и дал я тебе две носаточки романеи… Как же! Одной обойдетесь… Да, пожалуй, не хватит одной-то: два ведра маловато на эдакую ораву… А ежели водой развести?..»

Пока корчмарь, отходя, размышлял, как бы обмишурить Никиту, да подсчитывал в уме возможную прибыль, к счастливому отцу приблизился невысокий мужичок с окладистой бородой и хитрыми зенками — тоже солевар, сосед по промыслу, Васюк Александров.

— Слышь-ка, Никита. Не рано ль ликуешь? А ну как Аверьян объявится?

— С того света, что ль? — отмахнулся Никита широкой ладонью. — Оттоле еще никто не объявлялся.

— Вольно ж тебе верить в гибель Аверьянову, а бездыханным-то его никто не видел, — не унимался Васюк. — Может, сам Аверьян так все изладил, чтоб сгинувшим считали?

— Живой не живой, мне-то что с того? — помрачнел Никита, утрачивая веселость, будто в решете ее пронес. — Аль ты чего ведаешь? — он угрожающе двинулся на товарища.

— Да чего я ведать могу? Бог с тобою! — попятился Александров. — Я же токмо упредить тебя, чтобы радовался с опаскою.

— Ладно уж, без твоего совету умен, — отступил Никита, грозя пустым ковшом. — Пущай только заявится — живым не будет! Нету нам двоим места в Усолье, нету! — и повернулся к подоспевшему Фомке.

Безданной егозливо подтянул портки, подождал, пока солевар зачерпнет из бочонка, и, принимая ковш, от души вскричал:

— С сыном тебя, Никита Кузьмич! Сын — оно… ого!

— Пей, Фома, пей, радуйся моему счастью!

Фомка, в предвкушении малость задержав дыхание, выпил взахлеб, торопясь и проливая. Сипло выдохнув, он отерся рукавом рубахи и осклабился в блаженной улыбке:

— Хорошо вино… Сладко… Отродясь такого не пивал, раскудрит его в туды!.. А ить у меня, Никита Кузьмич, ныне тоже, стал быть, праздник!..

— А как же! Моя радость — все и празднуем! — подхватил солевар.

— Не-е, — заплетающимся языком заспорил Фомка, — не об том я… У тя сын… а у меня, стал быть, дочь… До-о-очь у меня! Во-от такая… ма-а-ахонькая! Акулина говорит: ныне ночью народилась. Она ведает! Акулина моя все-е ведает!..

Мужики, толпившиеся вокруг, потешались:

— Чего несешь, Фома? Откудова у тя дочь? Акулина-то сколь уж ночей с Ульяною была да и теперича, поди, у нее?

— Кого пригрел, Фомка?

— Никак, с козою согрешил?

— Ну и Фома! Силен мужик!

Фомка горячился, рвал на себе рубаху и со слезою в голосе, перекрикивая пьяный галдеж, поведал об утреннем случае.

— Погодите, крещены души, — слушая его, оборвал хохот мужиков Никита. — Видно, правду Фома молвит?

— Отчего ж не правду? Верим — было, — согласились варничные. — Отчего не поверить?

Подкидыши в Усолье не редкость, нет-нет да на чьем-нибудь крыльце окажется сверток с дитем. Подкидывают, понятное дело, все больше богатым. А Фомка — что ж? — ни то ни се, одно слово — Безданной. И на тебе — ему подкинули? Не разобравшись, не иначе. Оно, конечно, Акулина — баба справная, почитай, полслободе родня, многим на свет появиться помогла. Да своих-то детишек ей Бог не дал, как с ними управляться, она, поди, и не ведает.

Стали мужики думать да гадать, как такое приключиться могло. Каждый, кто еще умел связно молвить, старался свое слово сказать:

— И кто ж, крещены души, сотворил эдакое? Чье дите?

— Бабы — чего?.. Оне, бабы-то, не бросят, пожалеют…

— Отчего ж не бросят? Всякие бабы бывают, иные так хуже змеюки…

— Не-е, не баба… Девка — по всему выходит… Девке, ей ведь срам скрыть надобно. Ходила по-тихому, опросталась сама…

— Ну-у, так то — Анка Евсеева, у нее пузо немалое.

— Не, Анка-то завсегда така была — обширная.

— Во-во! Така выносит — не углядишь…

— Не, то не Анка… Марьюшка Воложенинова? То-то она вчерась занемогла. А, Митяй?..

— Чего Марьюшка-то? Ну, занемогла. А с чего? Она, вишь, редьки с квасом объелась.

— Знать, Карпикова вдова? Ей не впервой от ветра тяжелеть…

— Не, она вот токо-токо родила. И детишки ейные все при ней, хоть и перебиваются с хлеба на воду, да не бросает.

Слово за слово мужики перебрали почти всех баб да девок подросших, но ни на ком не остановились. Фомку спросили:

— Чего с дитем делать станешь?

— Дык чего?.. Ростить будем с Акулиною… ежели выживет…

— Ох, не все еще чудеса сотворились в Усолье нашем, — почесал в бороде Васюк.

— Жизнь новая — вот истинное чудо Господне, — отозвался Никита. — В сравнении с нею все иное — обыденность.

— Жизнь… — пьяно всхлипнул Фомка, — ее ведь еще прожить надобно… раскудрит ее в туды…

Оба солевара удивленно поглядели на него: никчемный вроде бы мужик, а слова верные молвил. Прожить ее надобно, жизнь-то, — вот в чем штука.

Бочонок был выпит, корчмарь запаздывал. Мужики топтались в ожидании на варничном дворе. Вяло толковали о том, о сем, да все больше о соли. Солнце, высоко поднявшись, уже крепко припекало. Фомка икнул, отошел в тенек и, блаженно растянувшись на пожухлой траве, тихонько захрапел. Привиделось ему, будто он, Фомка, угощает варничных и ему кланяется Семен-корчмарь, будто милует его Акулина да протягивает ему ребенка: «Вот, Фома, наше дитятко, нерожденное, желанное…» И от радости великой он уже не стоит на твердой земле, а уносится куда-то вдаль на белом пушистом облаке. И видит под собою леса густые, реки текучие, озера глубокие да грады незнаемые, поболее Усолья, затерянного в дебрях.

Той же ночью в богоспасаемом стольном граде Москве родился младенец, чьего появления ждали с великим нетерпением. И вот свершилось! Наступил долгожданный миг. Схватки у государыни начались ввечеру, ее тотчас с великим береженьем снесли в мыльню, и там подле нее неотлучно находились бабка-повитуха да несколько боярынь. Иные боярыни с княгинями теснились в верхних покоях, тревожно прислушиваясь да перешептываясь.