Нелли Савенкова - Самоборец

А Фомка что? Он промышлял и тем, и сем, и всем, гордо именуя себя «помочником». Дом ли строят, соль варят, рыбу ловят — везде он поспевает: суетится, кричит, руками машет. Да мало толку от его помочи выходило.

За бестолковость свою Фомка прозвище получил: Безданной. Так его кузнец прозвал. Пытался однажды Фомка ему пособить, да от лишнего старания мех порвал и еле ноги унес. Бежал — аж в ушах свистело, а кузнец вслед орал: «Безданной! Безданной!» Усольцы услыхали, подхватили — так и прилипло. Да Фомка-то не в обиде, но с тех пор решил: кузнец без него обойдется. А другим помогал со всею охотою и усердием. Только такой суетой много ли заработаешь? Остатнее промотаешь. Оттого и приходится с женою ладить. А мужики посмеиваются: мол, у бабы в послушниках, не хозяин, мол. Ох, грехи, грехи…

Над дальним лесом заалело небо. От Усолки поднимался туман… Легкий ветерок колыхал прибрежные кусты, в огородных грядках шуршало. «Мыши», — мелькнуло в голове Фомки. Мелькнуло и — унеслось. Прижимаясь спиной к теплой стене избы, он дремотно засопел…

Внезапно предрассветную тишину порвал крик младенца. Фомка оторопело вытаращился, отгоняя от себя остатки дремы, силясь уразуметь, что творится… Сердце екнуло: «Акулина принесла?»

— Акулька… — тихонько окликнул он жену.

Ребенок не унимался, и Фомка, с трудом оторвав зад от завалинки, нерешительно поплелся на крик. Не враз и сыскал: в огороде меж капустными грядками белел тряпичный комочек. Он был не более налитого кочана — нешто углядишь. Комочек шевелился и кричал. Озираясь, Фомка несмело приблизился, озадаченно поскреб мясистый нос и, протянув руку, опасливо отвернул тряпицу В предрассветном сумраке он увидел сморщенное личико и дрыгающие ручки с ножками.

— Раскудрит ее в туды!.. Дитя! Как есть, дитя… Вот ить…

Посидев недолго на корточках, Фомка растерянно помотал головой: что за наваждение? Наконец, запахнув тряпицу, он поднял младенца и, осторожно ступая, понес к избе. Подкидыш затих. У крыльца Фомка остановился, гадая: то ли взойти, то ли отправиться за женой. Он неуверенно огляделся: пособил бы кто! Ни души: отдыхала слобода, последние сны досматривала перед новым трудовым днем.

Только огромный солнечный каравай подымался над лесом, и рдяный свет его заливал все вокруг: пыхавшие дымом варницы и рассольные колодцы с высоко задранными шеями и замершими черпаками, затуманенную обмелевшую Усолку. Лениво несла она вдаль свои воды, а по берегам грудились дворы солеваров, выглядывали из-за них избы с почерневшими бревенчатыми стенами, а кое-где и с новыми, горделиво выпяченными золотистыми боками, еще пахнувшими смолой.

Солнце медленно всплыло и, застыв блином на небесной тверди, будто дивясь случившемуся, уставилось на Фомку, который все переминался у крыльца, неумело держа подкидыша на вытянутых руках и повторяя:

— Вот ить!.. Раскудрит ее в туды… Чего это, а?.. Чего?.. Крещены души…

Промаявшись два дня, Ульяна наконец разрешилась минувшей ночью и теперь приходила в себя. Слава Богу, рядом неотлучно была Акулина. Уверенные движения повитухи, ее голос — то властный, то ласковый — успокаивали и несли облегчение. Ульяна не знала, долго ли пробыла в забытьи, день ли настал или еще ночь — не угадаешь за плотными ставнями. Обессиленная, она наслаждалась покоем, ни шевелиться, ни говорить не хотелось.

Слегка приподняв веки, Ульяна наблюдала за повитухой — та что-то проворно размешивала в бурно парившем горшке. На вспотевшем круглом лице Акулины поблескивали отсветы масляного светильника. Приятно и густо пахло травами. Ульяна глубоко вдохнула, поискала взглядом: вот он, рядышком, сыночек ее, завернутый в повивальник. Она слабо улыбнулась, подняла было руку, чтобы дотронуться до ребеночка, но рука бессильно опустилась.

Акулина заметила шевеление, отставила горшок с варевом и приблизилась, отирая потное лицо.

— Лежи-лежи, милая, не подымайся, — она ласково удержала Ульяну.

— Что это? — забеспокоилась та. Приметила, что она уже не в мыльне, где пребывала в пору родов, а в горнице. — Как я тут-то оказалась?

— Никита велел вас с дитем сюда принести.

— Нехорошо… я ж нечистая…

— Ну, то Никите видней: он в своем дому хозяин.

— Не в обычае такое… — начала было Ульяна.

— Ай, — беспечно отмахнулась Акулина, — пустое! Обычаи люди сами выдумывают, опосля и следуют им. Ты лежи покойно. Туточки оно лучше, вовсе слабая ты, чтоб в мыльне оставаться. Лежи, сил набирайся.

— Слабая… — согласилась еле слышно Ульяна. — Вот… хотела дите погладить… и того не смогла. Его, поди, покормить пора?

— Сынок у тебя славный, — расплылась в улыбке повитуха. — Разумеет, что мамке отдохнуть надобно, ничего не просит. Почивает… Погляди-ка…

Ульяна, заглянув в крохотное личико сына, счастливо улыбнулась:

— Красовитушко… Почивает, соколик мой.

— Упрямый, соколик-то, никак на белый свет выходить не желал. Помучилась же ты, бабонька! Ох-те-те… — сочувственно протянула повитуха.

— А что, Акулина… всегда так бывает? Неужто все так мучаются?.. Эдак-то в другой раз боязно…

— Не бойся, милая, по первости тяжко, другие сами пойдут, — успокоила та. — Чего я только не навидалась… Сколь народу приняла — не счесть враз-то.

— Тебе, поди, пора, Акулина? От Устинихи-то дважды давеча прибегали, — вспомнила Ульяна смутные видения своего полузабытья.

— А ты откудова проведала? Спала вроде? Прибегали, да. Так и ничего, подождут. Ихней-то Палашке далеко не срок… На-ка вот, испей. Настрадалась, сердешная, — Акулина приподняла роженицу, поднесла к ее губам чарку с отваром одной ей ведомых трав.

— Сладко… Медовый вкус…

— Мед и есть, а еще цвет шиповников, да мята, да Петров крест, да… Там много всего. Ты пей-пей, силы набирайся…

Ульяна послушно допила.

— Вот и славно, — удовлетворенно вздохнула Акулина, помогая ей улечься: поправила подголовник, убрала с лица Ульяны влажные волосы, погладила плечо. — Поспи, милая. Пущай сон твой сладким будет, немощь с тела сгонит, сердце укрепит да кровь развеселит. Спи, а я за дитем пригляжу.

Ульяна, смежив веки, затихла. Немного погодя на ее устах появилась слабая улыбка. Знать, райский сон увидала? Вот и ладно. Акулина, озабоченно сведя брови, задумалась. Про мужа-то своего, Никиту, молодуха так и не сведала, будто и нету его. А ведь тоже мучился, истомился мужик. Из горницы от образов в мыльню бросался, в ногах у повитухи валялся, умоляя спасти жену. При том богатство немалое сулил — и кто! — Никита, известный скареда. Извелся весь, с лица спал. И как сына-то увидал — не враз успокоился. Лишь когда вызнал все про Ульяну — жива ли, здорова, нет ли хвори какой да вреда, а ежели здорова, то скоро ли в себя придет, — вот тогда возликовал и, велев перенести ее в горницу, умчался со двора неведомо куда. А эта, Ульяна, ни словечка про него. Видать, никак не сладится у них… Жизнь чужая — что омут глубокий: покуда сам не утопнешь — дна не увидишь.