Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Они сразу сдружились. Куприн охотно и много про себя говорил:

— Последнее время для одной газетки писал всякие гнусности, ютился в трущобах среди самой последней сволочи.

Бунин заставил его засесть за письменный стол. Так появилась «Ночная смена», которую они отправили в популярный журнал «Мир Божий», где она и была вскоре напечатана.

Под нажимом Бунина Куприн написал еще какой-то рассказ. Решили отдать его в «Одесские новости». Вместе с Буниным отправились в редакцию. Сам Куприн почему-то испытывал робость перед редакторами. Он остался в томительном ожидании отказа возле редакции. Вскоре появился сияющий Бунин. Он размахивал четвертным билетом:

— Авансец!

Куприн деловито предложил:

— Пропить, и срочно!

— Для начала купим тебе штиблеты! А твою рвань бросим возле магазина.

Так и сделали. А потом был лихач, ресторан «Аркадия», белое бессарабское вино, жареная рыба.

Обо всем этом вспоминали друзья, сидя в Париже.

— Славное было время! — вздохнул Бунин. — И не понимали до конца собственного счастья…

— За возрождение России и наше возвращение! — Куприн выпил и отправился гулять в соседний лес — Булонский.

Едва удалился Куприн, как пришли Дон-Аминадо и Мунштейн, писавший под псевдонимом Лоло. Дон-Аминадо, галантно расшаркавшись, представил спутника:

— Мой друг — непотопляемый «миноносец»…

— Мы отлично знакомы, — улыбнулся Бунин. — Я печатался в журнале Леонида Григорьевича «Рампа и жизнь». Но почему «миноносец»?

Дон-Аминадо, показав блестящие способности рассказчика и актера одновременно, стал рассказывать:

— Наш Мунштейн человек хороший, но не герой. Прямо скажем, он характера осторожного и даже робкого. Удирая от большевиков, погрузился в Одессе на пароход «Грегор» и направился к берегам Турции.

Мунштейн печально вздохнул:

— У меня сердце чувствовало беду…

Дон-Аминадо строго посмотрел на приятеля:

— Попрошу, сударь, не перебивать! И вот Мунштейн погрузился на «Грегор», а тот, понятно, налетел на мину. Взрыв, пожар, отчаянные вопли гибнущих! И пошел этот самый «Грегор» ко дну. Со всеми его пассажирами. Кроме Мунштейна.

Наш друг оказался за бортом, а плавать не умеет. Дело было в январе. Бултыхался, сколько мог. Море ледяное, долго не продержишься. Замерз он вдребезги, сил нет, а тонуть все равно не хочется. Но Мунштейн — это не знаменитый атлет-красавец граф Соколов, который, говорят, целый час плавал под обстрелом в Северном море и даже насморка не схватил. Наш Мунштейн достоинств более скромных, но тоже парень не промах. Видит, какая-то штуковина плавает, на бочку с торчащими рожками похожая. Любой школьник знает — это мина. Но миролюбивый Мунштейн этого не ведал. Зато он предприимчивый. Ухватился за мину и крутит головой, помощи ждет. Но до Турции далеко. К большевикам, уже занявшим Одессу, возвращаться не хочется. Стал наш друг размышлять: «Может, бедному еврею лучше сразу утопиться?»

Вдруг сквозь рассеявшийся туман что-то большое зачернело. Пароход плывет! Мунштейн стал орать и размахивать свободной рукой, вот-вот мину потревожит.

Пароход подошел ближе. Кричат в рупор:

— Бросай мину, плыви к нам!

— Не могу, утопну! Спа-си-те!..

— Тогда — гуд-бай!

Как услыхал Мунштейн это иностранное слово, так оттолкнулся от мины и саженками — прямо-таки заправский спортсмен! — к пароходу. С того уже шлюпку спустили…

Вытащили редактора, откачали, обогрели, выходили и назвали гордым именем «миноносец»! А мину из пушки расстреляли — до неба рванула.

Гости выпили чай, съели печеночный паштет. Мунштейн прочитал свое стихотворение «Пыль Москвы». Хотя он сочинил его совсем недавно, но Дон-Аминадо воскликнул:

— Оно уже знаменито, как Эйфелева башня!

И впрямь, эти стихи читали с эстрады, его строки помнили наизусть. Даже Тэффи использовала в лестном качестве — эпиграфа к рассказу. Даже советские газеты перепечатали его. По причине своей большевистской партийности не преминули еще раз поизгаляться — «белоэмигрантские крокодиловы слезы».

А зря! Стихотворение действительно трогательное, и автор прочел его в присутствии Бунина:

Голос у Лоло задрожал. Москву любил он нежно и страстно, справедливо полагая, что это самый лучший на свете город. Леонид Григорьевич вполне искренне признавался, что чуть ли не каждую ночь ему снится дом под номером 1, это на углу Большой Дмитровки и Богословского переулка, рядом со знаменитым театром Корша, и что он отдал бы половину жизни, лишь бы ночь провести под родной кровлей.

Дон-Аминадо вполне серьезно произнес:

— Мунштейн спасся только потому, что очень домой хочется. Продолжайте, непотопляемый поэт!

Бунин от волнения не мог говорить. Вера Николаевна откровенно роняла горькие слезы.

Лишь Дон-Аминадо остался верен себе. Он с легкой иронией спросил:

— Леонид Григорьевич, вам сегодня опять Большая Дмитровка приснилась? — Сам Дон-Аминадо считал (и был по-своему прав), что самый лучший город в мире — Одесса, а самые достойные люди — одесситы.

Лоло вполне серьезно отвечал:

— Сегодня мне снилось другое: будто бы я набираю номер моего московского телефона — 258-25, а какой-то посторонний голос мне отвечает: «Гражданин Мунштейн утонул в Чистых прудах. Просьба нас не беспокоить!»

Дон-Аминадо ядовито хмыкнул:

— Гражданин Мунштейн, вы зря расстраиваетесь! Если вас Черное море не приняло, то Чистым прудам это тем более не грозит.

…Нет, поэт не увидал ни Чистых прудов, ни Большой Дмитровки. Умрет он вскоре после войны — в сорок седьмом году, никому не нужный, всеми забытый. Его прах примет чужая земля. И останется после него прекрасное стихотворение — «Пыль Москвы».

— Вот и новый, 1921 год пришел, — говорила Вера Николаевна, хлопотавшая вокруг праздничного стола.

Со всем своим семейством пожаловал Куприн. Он мрачно пил рюмку за рюмкой. Шаловливая Ксюша — дочь, будущая звезда французского кино, — уплетала мороженое.

— Первый Новый год отмечаем на чужбине, — сказал Иван Алексеевич. — Эх, а как славно в мирное время гуляли, особенно на Рождество…

— Земля качалась, — подтвердил Куприн. — Хорошо отдыхали в ресторанах! «Альпийская роза» на Софийке, где увидал Антона Чехова, трактир Егорова в Охотном ряду, куда на второй этаж сыщики захаживали во главе со знаменитыми Соколовым и Жеребцовым, «Лоскутная», в которой загулявший Шаляпин исполнил «Ни слова, о, друг мой!». Мурашки и сейчас по спине бегут…