Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Смысл этот был следующий. Бог так сотворил человека, что всякий человек может погубить или спасти душу свою. Чтобы спасти душу, надо жить по-божьи. Чтобы жить по-божьи, нужно жить трудами рук своих, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым.

Бунин надолго замолчал, не зная, говорить или утаить, и вдруг улыбка заиграла на его лице.

— И я решил жить простой трудовой жизнью, смиряться и терпеть. Сблизился с толстовцами. В тот период жизни я находился в Полтаве, а там почему-то была тьма-тьмущая толстовцев. Народ этот был совершенно несносный. Я теперь понимаю Софью Андреевну, которая их терпеть не могла, да и сам Лев Николаевич старался избегать. Как правило, люди эти изображали смирение, хотя были переполнены гордыней, были скучны, тупы и постоянно поучали «правильной жизни» всех, с кем сталкивала их судьба.

Первый, кого я узнал в Полтаве, был некто Клопский. Это был худощавый высокий человек, носивший высокие сапоги и блузу, с узким серым ликом и бирюзовыми глазами, отчаянный плут и хитрый нахал, неутомимый болтун, любивший ошеломлять неожиданными выходками. Как человек оригинальный, Клопский был зван в полтавские салоны. Здесь он, принимая позы проповедника, поучал: «Живете вы тут гнусно, лжете, блудите и тонете в роскоши. Идолам своим по церквам молебны служите. Когда же кончатся эти мерзости? Да как вас еще земля держит? Ведь вы, погрязшие в безделье, едите хлеб народный, а народ — в виде почтальона или молочницы — далее передней не пускаете! А хлебушек-то надо своими ручками растить, чтоб они в мозо-олях кровавых были!»

Полтавские господа покатывались со смеху и вновь призывали Клопского — как курьез необыкновенный. Но ни у Клопского, ни у других полтавских толстовцев я кровавых мозолей от тяжкого труда ни разу не заметил. Если они порой работали, то так, ради позы.

Все это я видел, но полагал, что не все понимаю. А главное, мне надо было спасать собственную душу. С этой целью я стал удручать себя бондарным трудом, набивать обручи на бочки. Хоть не от пахоты за сохой, но мозоли я себе действительно натирал кровавые, а все же никак не унимался. Мне казалось, что, став толстовцем, я приобщусь к великим делам Льва Николаевича, рано или поздно это поможет познакомиться с ним.

Так и получилось.

Один из самых главных полтавских толстовцев — доктор Волкенштейн, по происхождению и по натуре большой барин, похожий кое в чем на Стиву Облонского. И вот в конце декабря девяносто третьего года этот самый Волкенштейн однажды ошарашил меня предложением: «Что, сударь мой, не желаете ли составить мне компанию? Я, видите ли, должен навестить Лёв Николаевича. Давненько у него не был, как бы старик не обиделся…»

О, я очень желал навестить Лёв Николаевича (именно так произносили имя Толстого близкие ему люди).

Ехали мы, как и положено толстовцам, в третьем классе, все норовя попадать в вагоны наиболее простонародные, ели «безубойное», то есть черт знает что, хотя Волкенштейн иногда не выдерживал и несся на станции выпить несколько рюмок водки и проглотить, обжигаясь, пирожок с мясом. Вернувшись, он пресерьезно говорил: «Да, я опять дал волю своей похоти, но все же знаю, что не пирожки владеют мною, а я ими: хочу — ем, хочу — не ем».

Наконец-то заехав по дороге еще к нашим «братьям толстовцам», уже в январе нового, 1894 года мы оказались в Москве. И вот лунным морозным вечером я бежал в Хамовники. Кругом глушь и тишина, пустой лунный переулок. Передо мной раскрытая калитка и утонувший в глубоком снегу двор. В глубине, налево, деревянный дом. Еще левее, за домом, сад, и над ним тихо играющая разноцветными лучами звезда. И все такое сказочное, необыкновенное!

…И вот сижу я возле маленького столика, на котором довольно высокая старинная фаянсовая лампа мягко горела под розовым абажуром. Лицо Толстого было за лампой, в легкой тени, я видел только очень мягкую серую материю блузы да его крупную руку, к которой мне хотелось припасть с восторженной, истинно сыновней нежностью.

Он вспомнил моего батюшку, посоветовал не насиловать свою жизнь, не делать из «толстовства» своего мундира, ибо во всякой жизни можно быть хорошим человеком.

Потом я переехал в Москву, встречался с Толстым. Была у нас и переписка…

Жаркие овации были наградой за увлекательный рассказ.

На следующий день был обычный сбор — к Бунину пришли Алексей Толстой и Александр Куприн. Многие тогда зачитывались романом Алексея Николаевича «Петр I». Роман печатался в «Современных записках».

— Совершенно блестящая вещь! — с восхищением произнес Бунин. — Верно уловлен дух времени, персонажи описаны так, словно автор жил рядом. Впрочем, многие страницы близки к «Истории Петра Великого» Устрялова…

— Да, пятитомник Устрялова помогал в моей работе, — засопел Толстой. — А что? Как иначе?

Куприн, успевший принять несколько рюмок анисовой, резко возразил:

— Виноват-с, но никак не могу согласиться с хором восхвалителей. Да, удачные сцены есть, например допрос Волкова Шакловитым, этим белозубым красавцем, с первобытной жестокостью способным отрубить голову любому встречному — правому и неправому, все едино. Хороша в некоторых эпизодах и Софья, ну, быт, согласен, верно схвачен. Но главный недостаток — ваш Петр не убеждает, это не живая личность с плотью и кровью, а схема. Ведь в жизни Петр — это монолит, глыба, а у вас, Алексей Николаевич, — слабый неврастеник…

— Ну, братец, ты хватил через край, — развеселился Бунин.

Куприн напористо продолжал:

— Петр был еще более жесток, чем сумасшедший Иван Грозный. И тоже не совсем в своем уме. Разве нормальный человек стал бы возводить столицу России на болотах, в гнилом климате, да к тому же в опасной близости от границы с иноземцами? В этом не было нужды. Хватило бы хорошо укрепленного форта. А ведь в романе об этом — ни слова. В романе лишь восхищение…

Вспыхнул спор. Куприн резко нападал на роман, Бунин приводил доводы в защиту. Толстой, посасывая сигару, сидел с отсутствующим видом, демонстрируя, что оспаривать глупые суждения Куприна — ниже его достоинства.

Вера Николаевна улучила мгновенную паузу и отвлекла спорщиков:

— Помните, вчера у эсеров был какой-то переполох? Оказывается, это Виктор Чернов собственной фигурой пожаловал. Вот они и устроили банкет в его честь. Даже Цетлины на своем автомобиле приезжали.

Речь шла о своеобразном штабе эсеров, размещавшемся на рю Жак Оффенбах, как раз напротив бунинского дома. Там поселился Николай Дмитриевич Авксентьев, один из лидеров эсеров, бывший министр Временного правительства, бывший председатель Уфимской директории. Директория была создана в сентябре восемнадцатого года. Ее основной лозунг — «Против большевизма за воссоединение России». Директория просуществовала до ноября. Ее разогнал Колчак, арестовав главных «директоров» — Авксентьева, Зензинова и других.