Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Как всегда, ее стихи и блестящая манера чтения вызвали всеобщий восторг. Громче всех аплодировал Бунин. Толстой покуривал и молча улыбался.

Дон-Аминадо упрашивать не пришлось. Бодрым голосом, размахивая рукой, в хорошем темпе он читал:

Общее веселье на минуту затихло, но вскоре кто-то сел за рояль, сыграл что-то мажорное. Дмитрий Сергеевич конечно же произнес тост (теперь-то он себя твердо считал и в этой области классиком). Бунин отказался читать стихи, зато прочитала Гиппиус — все покатилось по обычной колее.

Наташа Крандиевская стала приставать к Бунину:

— Иван Алексеевич, расскажите, как мужик генерала вез!

Ну пожалуйста. Вы еще в прошлый раз обещали…

Куприн и Толстой потребовали:

— Обещал — выполнять надо!

Бунин вздохнул:

— Уговорили! — И он вышел на середину гостиной.

Мгновенно наступила тишина, все предвкушали нечто интересное. Бунин приосанился, встал в артистическую позу, выдержал паузу, пока все окончательно не стихло, и бодрым баском заговорил:

— Приехал с курьерским поездом генерал в Елец. Дело осеннее. Дороги развезло, а ему зачем-то в Озерки приспичило. Вышел генерал на вокзальную площадь. Там единственный извозчик киснет.

— Эй, любезный, сколько возьмешь в Озерки доставить?

Извозчик долго чешет в потылице, затем мычит:

— М-м-м… Это мы вашу благородию… конечно… только дело к ночи…

Генерал нетерпеливо топает ногой:

— Что ты мыкаешь! Везешь в Озерки?

— Вашу сиятельству доставлю. Позвольте… чемоданчик подсоблю, сюды мы его определим. Вы уж, ваше сиятельство, нас обидеть не могите. Мы вас враз домчим.

Генерал садится, извозчик трогает:

— У-ух, кандальная, пошла! А ты, пьянь беспробудная, посторонись, куды кобыле под брюхо прешьси, там твоего интересу нет. Ты лучше своей бабе под подол загляни, можа, чего лохматое обнаружишь!

Толстой так и покатился со смеху. Вслед за ним расхохотались и остальные. Бунин, не выходя из взятого тона, с самым угрюмым видом продолжал:

— Ваше сиятельство, вы на этого балухманного не обращайте внимания, он пыльным мешком ударенный.

— Ты, мужичок, что ж так ругаешься?

— Нам, ваше превосходительство, без ругани никак не обойтись. Ругань у нас заместо покурить. Ах ты, гнида дроченая, куды в яму прешь! Я тебя, рожу дырявую… Ваше превосходительство, я наш Елецкий уезд во как, как свою бабу, вдоль и поперек изъелозил. Всю по статьям знаю! Завяжи мне сейчас зенки, так я вас все едино вмиг домчу.

— Ты, мужик, возле косогоров аккуратней.

— Это точно, не ходи по косогорам, сапоги стопчешь! Вы не сумлевайтесь, я двадцать годов дороги тут шлифую. Завяжи мне…

— Смотри осторожнее!

— Помилуйте, двадцать годов… Ваше дело сурьезное! За делом и в Москву невелик переезд, а до Озерков с ветерком донесу — не расплещу! Жисть у нас пошла приблизительная, ваше сиятельство. За овес — плати, за сено — отдай, не греши. Стоямши возле станции смерзнешься до очумения, в трактир зайдешь. Калачик с колбаской съешь да чайку выпьешь — гривенный и набежал, да половому семик, за коня, что на дворе стоит, алтын. Да городовому, этому статую бесчувственному, расход готовь… Ах, тпру, проклятая!

— Что, что такое?

— Тот самый косогор объявился.

— Осторожней!

— Не извольте сумлеваться! Двадцать годов езжу.

— Смотри!

— Опосля дождя тут оно, точно, жидко…

— Куда несет тебя? Держи! Что же ты, суконное рыло, коляску повалил?

— Хоть зенки завяжи, тута… м-м-м…

— Ах, черт! Ты кобылу лучше за хвост держи, раз за вожжи не умеешь!

— Надо же… Позвольте вам подняться. Жидко здеся. Двадцать годов езжу! Остолбенение прямо нашло. Ах, вошь ты ползучая, а не лошадь, овсом кормленная. Как ты посмела их генеральское превосходительство в грязь положить?

Хохот, аплодисменты заглушили рассказчика. Даже сдержанный на похвалы Бунину Дмитрий Сергеевич изволил улыбнуться.

— Сколько российский театр потерял в вашем лице, Иван Алексеевич! — воскликнул Алданов.

— Станиславский, поди, по сей день жалеет, что ты не поступил к нему в труппу, когда в десятом году звал он тебя, — добавила Вера Николаевна.

Потом допили шампанское, спела Линская:

За роялем сидел Вавич, он же продолжил «Песней рекрута»:

Это было истинной правдой: завтра, точнее — уже сегодня, ибо был второй час ночи, Михаил Иванович отправлялся в Америку. С кинематографической фирмой «Голливуд» был заключен контракт.

— Условия контракта такие, что себе не верю, — смущенно сказал Вавич Бунину. — За съемку в двух фильмах должен получить целый капитал, до конца жизни хватит. Только боюсь, долго не проживу. Сердце стало шалить… Порой даже на сцене.

— Причина — шампанское?

— И это — тоже! Ведь я в театре начал работать с пятого года — в частной оперетте Тумпакова в Петербурге. Двадцать пять лет мне тогда было. Сразу же заметили, отовсюду приглашения посыпались — пел в «Буффе», «Паласе», у Блюменталь-Тамарина, Щукина, Зона… Одних граммофонных пластинок вышло более полутысячи. У самого Шаляпина, поди, меньше.

— В каждом доме звучал голос Вавича, сколько тайных и явных слез было пролито над бесподобными «Очами черными»…

— Да, Иван Алексеевич, был некоторый успех: и цветы, и восторги публики, и любовные записки, и тосты… И песни до утренней зари. И чувствовал себя прекрасно! А теперь… Хотя сборы делаю, а все равно живу, как в провинции на плохих гастролях… Скучно мне без Москвы, Петербурга, Киева… Только и забываюсь во время пения. Как хороши русские песни!