Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Ах, Иося, разве это возможно! Кто же мне завтра посуду будет мыть, когда я на базар пойду за дрожжами!

(Единственный, в этой семье, покупной „продукт“)».

Это свидетельство — клеймо позора ленинской власти.

Социальные перевороты хороши только для разбойников и убийц. А у Ленина и нынче миллионы приверженцев. По злобе сердца? Или по непроходимой тупости?

Кронштадтские матросы, солдаты и рабочие своими глазами увидали те преступления, которые творили большевики.

Их деяния потрясали цинизмом и жестокостью.

Даже сам Ленин, страстный любитель всяких экзекуций, признавал: «Это изнеможение, это состояние — близкое к полной невозможности работать». Можно уточнить: полной невозможности жить.

В январе — феврале 1921 года голодал не только город (как и в предыдущие два-три года), но и ограбленная деревня. Крестьянин, видя, что у него отнимается все на корню — и у середняка, и у бедняка, — перестал сажать и собирать (по крайней мере, посевные и обрабатываемые площади резко сократились). Вопреки заверениям Троцкого, остановился транспорт. Ужас перед надвигающейся голодной смертью стал причиной массовых забастовок.

Петроград не был исключением.

Местный губернский комитет с 3 января двадцать первого года еще более ограничил норму выдачи хлебных пайков. Так, к примеру, на домохозяйку, имеющую не менее троих детей, выдавалось четыреста граммов — по сто граммов на рот.

Через две с половиной недели последовало еще одно сокращение пайков.

Одиннадцатого февраля прекратилась подача электроэнергии. Петроградский Совет принял решение оставить безработными много тысяч рабочих и служащих — закрыть девяносто три предприятия. Тысячи людей обрекались на голод.

Двадцать четвертого февраля вышли на улицу труженики Балтийского, Трубочного и других заводов. Тут же был введен комендантский час, запрещены митинги и манифестации, спустя несколько дней ввели и военное положение.

Против рабочих были брошены части красных курсантов.

Двадцать пятого февраля ЧК произвел массовые аресты.

Двадцать шестого февраля представитель Кронштадтского Совета Гаевский выступил перед петроградскими властями в защиту бастующих рабочих.

И это неслучайно: Кронштадт, расположенный всего в двадцати девяти верстах от бывшей столицы, пристально наблюдал за тем, что в ней происходит.

Большая часть Балтийского флота зимовала на Неве. Два новых линкора — «Севастополь» и «Петропавловск», минный заградитель «Нарва», тральщик «Ловать», приготовленный к консервации линкор «Андрей Первозванный» и вспомогательные суда стояли в Кронштадте. Сила воистину грозная!

Кубрики зимовавших кораблей были наполнены отличными матросами и офицерами, хлебнувшими из горькой чаши Первой мировой. Численность экипажа к дню восстания составляла 26 887 человек, из них 1455 — командный состав. Шумная, озлобленная толпа собралась 28 февраля на «Петропавловске».

— Долой большевиков! — неслось из толпы. — Да здравствуют Советы! Но без партий…

Много читавший, много видевший старший писарь линкора, служивший на флоте с четырнадцатого года, уроженец Полтавщины Степан Максимович Петриченко поднялся на башню пушки. Поправив очки, напрягая на ветру осипший голос, громко стал читать резолюцию собрания:

— Требуем организовать немедленные перевыборы в Советы — тайным голосованием, предоставление права крестьянам распоряжаться землей так, как это им желательно. Требуем свободы слова не только для большевиков, но и для всех социалистических партий, деятельность которых не утеснять. Требуем свободы торговли, разрешения кустарного производства, а особенно настаиваем на отмене политотделов и коммунистических боевых отрядов…

— Амнистию требуем! — ревела толпа.

— И еще требуем политическую амнистию! — подхватил Петриченко.

— Правильно, требуем и стоим на своем! — раздались голоса митингующих. — Мы Ленина на трон возводили, а он теперь нам дыхнуть не дает! Долой большевиков!

— Советы без большевиков! — кричали из толпы. — Долой компартию! Да здравствуют Советы!

Здесь следует кое-что пояснить. Может показаться, что власть партийной верхушки, власть ЦК коммунистов и советская власть — это одно и то же. Правительственный аппарат создан большевиками или управлялся и состоял из членов этой партии.

Но если вдуматься, то отношение простых людей к советской власти совсем иное. Остро ненавидя партийные бюрократические верхи, в советской власти на местах, в социальных низах видели в ней всегда — и в первые годы после Октября тоже! — защитницу и помощницу. Советы и находившиеся в их подчинении профсоюзы обеспечивали работяг разными и вполне осязаемыми благами: от практически бесплатных путевок в дома отдыха и санатории до жилья и оплаты больничных листов. Все сколько-нибудь заметные социальные завоевания революции (а они были все-таки, отрицать их нельзя) связывались именно с советской властью, но никогда — с партией. (Знак равенства между ними поставили позже — лишь в тридцатые годы.)

Матросы Кронштадта уже в феврале двадцать первого отлично разобрались в ситуации, сложившейся в стране. Если прежде царя считали помазанником Божиим, человеком, предопределенным самой судьбой править народом, то Ленин, Троцкий, Зиновьев — по понятиям этого народа — были допущены к власти лишь для того, чтобы благоустраивать судьбу простых трудящихся.

Но вот у всех на глазах произошла метаморфоза. Те самые главари коммунистов, которые вчера призывали: «Долой буржуазию!», дорвавшись до власти, въехали во дворцы и зажили так, как самой буржуазии и не снилось, высокими стенами отгородились от народа. Если вчерашние фабриканты организовывали производство, изучали его, знали порой не хуже самих инженеров, то теперь ими командовали сплошь и рядом неучи. Результаты были налицо: страна разваливалась на глазах.

Вот почему в тот последний день февраля натруженные глотки отчаянно орали:

— Долой партию — вся власть Советам!

Но эта идея была обречена на неудачу, ибо большевики никак не могли отдавать власть — не для того они ее захватывали. Сама эта идея была смертью коммунистическим лозунгам.

События набирали грозную, трагическую силу.

Диктатор Петрограда Гришка Зиновьев отлично знал, с чего начинаются революции — вот с таких демонстраций и забастовок. Одну за другой он слал в Кремль панические телеграммы: «Требую военную помощь!»

— Я готов! — докладывал на заседаниях ЦК жестокий красавец барин Тухачевский, прежде служивший в царской гвардии. Будущий красный маршал не страдал излишними сантиментами: в народе он видел лишь стадо, годное исключительно для осуществления его, Тухачевского, честолюбивых планов. — Надо сразу раздавить несколько тысяч, чтобы остальные пикнуть не смели.