Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Гости опять стали приставать к Вавичу:

— Михаил Иванович, спойте — прощальную.

Вавич не стал отнекиваться, сел за рояль и с надрывом запел:

Куприн, подошедший к роялю, протянул Вавичу бокал. Тот выпил вино и посвежевшим голосом продолжил. Он вновь взял минорный аккорд:

Чувствительная Вера Николаевна держала за рукав мужа, и по ее щекам катились крупные слезы, да и сам Бунин остро воспринимал чудное пение Вавича, был весьма растроган.

Вавич всем отвесил общий поклон, порывисто обнял Бунина, поцеловал в щеку Веру Николаевну и быстро, не оглядываясь, ушел.

Через полгода из Америки Бунин получил объемистый пакет. В нем лежали видовые открытки, письмо размашистым почерком Вавича и восторженные отклики газет. И за океаном слава венчала русского актера.

Утром 7 марта Бунин проснулся в счастливом состоянии духа. Еще ночью шел обвальный весенний ливень, а теперь в окно виднелось прозрачно-эмалевое небо. Веселый зайчик, отраженный от раскрытой форточки, дрожал на цветных обоях. Бунин с наслаждением вытянулся на широкой деревянной кровати и вдруг вспомнил то, что вызвало его радостное настроение. Вчера поздно вечером, промокший до последней нитки под дождем, в бунинской квартире появился, задыхаясь от быстрого движения, Струве.

Обнажив в улыбке крепкие желтые зубы, он воскликнул:

— Свобода! Возвращаемся домой! В России свергли большевиков…

Бунин, боясь поверить в такое счастье, недоверчиво протянул:

— Невероятно…

— Откуда у вас, Петр Бернгардович, такие сведения? — спросила Вера Николаевна.

— Да вот же телеграмма! — Струве суетливо стал доставать из пиджачного кармана расползавшуюся намокшую бумагу. — Сынок прислал из Берлина. Читайте сами: «Большевистское правительство свергнуто восставшим народом». Мимо вас бежал, думаю, дай зайду, обрадую…

— Вот уж действительно нечаянная радость! — Вера Николаевна отвесила поклон образам. — Выпейте чашку кофе!

— Нет, я лишь на минуту. Поеду домой, надо позвонить в Берлин, там, думаю, знают подробности.

— Надо сообщить в «Последние новости», — предложил Бунин.

— Они сами ждут известий, тираж не печатают! До встречи!

…И вот теперь, напевая с интонациями Вавича «Очи черныя, очи страстныя», Бунин легко сбежал с лестницы, со своего пятого этажа вниз. (Недавно он целый час просидел в лифте, грозно ругая на двух языках это «адово изобретение», и с той поры до последних дней своих избегал пользоваться подъемной машиной.)

Консьержка протянула ему газеты. Верх первой полосы «Последних новостей» был украшен громадным заголовком:

Торопливо стал читать — вздох огорчения вырвался из груди его: хотя в Кронштадте восстание против большевиков, но ленинцы-троцкисты власть из своих рук не выпускают. Передовица взывала:

«К свободе!

…Мы знали, что освобождение России придет изнутри, а не извне. Мы не верили в то, что Россия может быть спасена иноземным вмешательством. Мы не верили и в то, что народ примет освобождение из рук тех, кому он боялся бы вверить свою судьбу на другой день по восстановлении порядка».

«Писал Милюков, — решил Бунин. — Это его тяжеловесный слог времен Тредьяковского. И опять пустословие, неуемное стремление выдать желаемое за действительное. Вот уж точно: от избытка чувств уста глаголят. Впрочем, что нам делать, если не надеяться на чудо? Может, и впрямь дело на сей раз выйдет? Большевики — жалкая кучка, а ненавидящих их — миллионы. Господи, как хочу домой!»

Пожаловали Толстой и автор будущих многочисленных уголовных романов Николай Брешко-Брешковский. Толстой поставил на стол бутылку дорогого вина и пророкотал:

— Взят Псков! Ленин со своей шпаной сбежал в Германию.

— Достоверные факты! — замотал головой Брешковский и стал разливать вино. — И Питер тоже в руках восставших.

— Положим, большевиков прогонят, — допустил Бунин. — Но кто займет их место? Кто поведет Россию? Милюков? Шульгин? Или, не дай бог, Савинков со своими ушкуйниками? Где гарантии, что они будут лучше нынешних правителей?

— Гарантия одна, — хохотнул Толстой, — хуже большевиков никого не бывает. А править Россией — новой Россией! — будет Учредительное собрание.

Теперь Бунин, после долгого перерыва, лихорадочно заносил в дневник:

« 8 марта. С волнением (опять!) схватился нынче за газеты. Но ничего нового. В „падение“ Петербурга не верю. Кронштадт — может быть, Псков тоже, но и только…

Вечером заседание в „Общ. деле“, — все по поводу образования „Русского комитета национального объединения“. Как всегда, бестолочь, говорят, говорят…

Возвращался с Кузьминым-Караваевым. Он, как всегда, пессимист. „Какая там революция, какое Учредительное собрание! Это просто бунт матросни, лишенной советской властью прежней воли ездить по России и спекулировать!“»

« 10 марта. По газетам судя, что-то все-таки идет, но не радуюсь, равнодушие, недоверие (может быть, потому, что я жил ожиданием всего этого — и каким! — целых четыре года).

…Американский Красный Крест получил депешу (вчера днем), что „Петроград пал“. Это главное известие».

— Господи, зачем попускаешь злодеям, попирающим Россию! Освободи ее, услышь мольбы, которые к тебе возносим… — Бунин взывал к образам.

Но неведомы пути Его.

Что же случилось в Кронштадте в те мартовские дни?

Второго числа на вечернем закате распахнулись крепостные Цитадельные ворота. Оттуда — кто пеший, кто на санях — появилось сотни полторы хорошо вооруженных ружьями, пулеметами и гранатами военных. Они держали путь к большевистскому Ораниенбауму.