Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Владимир Львович отправляет ему письмо: «Хочу вас видеть… Приеду один».

Азеф соглашается. Назначает место и время встречи. Бурцев вовремя является. Дело происходит в кафе. Лютые враги смотрят друг другу в глаза и от волнения немеют. Азеф позже признался, что был уверен: Бурцев его убьет.

— И зачем же тогда его понесло на свидание? — удивился Куприн.

— Азеф объяснил: «Я не хочу умереть, не рассказав правды о моем деле. Я сделаю это для детей. Они должны знать, кем был их отец и почему он так действовал».

— Себя, конечно, считал героем?

— Безусловно! Еще Лев Николаевич писал, что любой преступник или публичная девка всегда находят оправдание своим поступкам. Если они сумеют осудить свои деяния, то рано или поздно они перестанут их совершать.

И вот целых три дня провокатор и его разоблачитель почти не расставались друг с другом. Азеф рассказывал, как он из идейного и честного революционера и главы боевой организации превратился в предателя.

Далее Бунин стал изображать Азефа толстопузым, самодовольным, говорящим хриплым голосом:

«Да, не скрываю, я выдавал товарищей из организации. А как же? Это было нужно для высших целей. Ведь каждый из них, вступая в нашу организацию, уже почти обрекал себя на гибель. И когда я посылал их на жертвенное заклание, они тоже служили нашему делу — освобождению трудящихся».

«Что вы имеете в виду?» — строго спрашивает Бурцев.

Толстой с Куприным невольно улыбнулись. Так ловко Бунин изобразил маленького, сутулого и ядовитого «Дон-Кихота русской революции», как называли Бурцева газеты.

Бунин продолжал великолепно разыгрывать роли:

«Я скорблю об их прекрасных жизнях. Но пусть мои товарищи спокойно спят в земле сырой. Выдавая их полиции, я в то же время организовывал убийства ненавистного Плеве, царского отпрыска великого князя Сергея Александровича, покушение на самого Николая Кровавого».

После этого Бунин стал рассказывать от своего лица:

— Бурцев с Азефом официанту заказ сделали. Разоблачитель взял бифштекс, предатель, отправивший на виселицу немало людей, глотал пустой картофель.

«Я вегетарианец, — скромно опустил он глаза. — Стыдно поедать трупы животных. Барашек тоже хочет жить».

Вскоре два врага мирно пожали друг другу руки: борьба, по их мнению, закончилась. Вничью. Горы трупов? Тысячи исковерканных судеб? Революционеры о жертвах не думают.

Чуть прежде легко впорхнувшая в гостиную воздушная и насмешливая Тэффи вступила в разговор:

— Это прекрасно — «борьба закончилась»! Как за карточным столиком — посидели, развлеклись и с миром разбежались, каждый остался при своих деньгах. Вот чем эмиграция красна. Эсеры, кадеты, октябристы, анархисты, террористы, губернаторы — все в кучке, все едят борщ из одних тарелок. На чужбине забыты былые схватки, а выпили на «ты» и нежными голосами удивляются:

— Как, неужто я в тебя, душа-человек, бомбу в Киеве бросал?

— Какие пустяки, не стоит беспокоиться. Ну, с кем не бывает. Мне, как губернатору, на тебя твой же руководитель партии донес. Мы, изволь припомнить, тебя арестовали и в Сибирь отправили…

— А я бежал и опять бомбу приготовил.

— Ловкий был, тебя по всей империи искали, да где уж нам!

— Да, сударь мой, весело мы пожили. Дети и внуки завидовать будут. Надо в мемуарах отразить!

— Непременно! Пусть завидуют и учатся. Давай допьем, тут несколько капель в бутылке осталось. Эй, гарсон, еще две каши! Гулять так гулять.

— Жить в Париже можно! Мне вчера повезло, я в помойке целую коробку папирос нашел.

— Поздравляю! Я сегодня полковника Хабибулина встретил, помнишь, того самого, что следователем в прокуратуре служил отечеству, так он из мясной лавки нес кошачьи обрезки. Говорит, если встать пораньше, то можно достать в Латинском квартале. Хорошо живем! Не то что в Совдепии, сидят там голодные и униженные. А у нас тут — Европа!

…Вечер прошел весьма мило. Сначала играла на рояле жена хозяина. Потом явился Михаил Вавич — красавец, сиявший радостью.

— Вчера вы, господа, в зале Гаво выступали, а сегодня был мой вечер. Вместе с моей очаровательной Ирой Линской, позвольте представить ее тем, кто еще не имел ни с чем не сравнимого счастья слышать ее божественное сопрано.

— Мы пели дуэтом! — улыбнулась двумя рядами белоснежных зубов Линская, высокогрудая блондинка с царственной осанкой.

— Как же, я отлично помню вас, — живо произнес Бунин. — Я несколько раз слушал ваше пение. И в Москве, и в Петербурге.

— Очень польщена! — Линская наградила собеседника еще одной очаровательной улыбкой.

— И что вы пели сегодня?

— Романсы и цыганские песни. Больше пел Михаил Иванович, ведь вечер был его.

— Тогда, господа, по бокалу шампанского! За ваш сегодняшний успех.

— И за ваш вчерашний, и за все будущие — за наши и ваши! — бодро произнес Вавич.

Все осушили бокалы, певец сел за рояль:

Со второго куплета вступила Линская:

Вдруг припомнилась Бунину давняя новогодняя ночь в Москве, мороз, яркий диск луны, Мясницкая, вся покрытая снежной пеленой, и милая спутница — гимназистка из Кронштадта. Столько лет прошло, а сердце не может забыть ни ту ночь, ни ту любовь… Господи, зачем ты наказал людей способностью помнить? «Там, в полях, на погосте…»

Гости разошлись за полночь.

Бунин долго не мог уснуть. Его мучил вопрос: как жить дальше — без денег, без читателей, без России?

В ту ночь во сне он увидел Катюшу Милину. Как много лет назад, сиял ее любящий взор.

Тринадцатого января отпраздновали настоящий русский Новый год. Прием устроили Толстые. Они сняли двустворчатые двери между столовой и салоном. Получилась почти зала, где сначала стояли столы, а потом их убрали и устроили танцы. Собрался обычный круг — Бунины, Дон-Аминадо, Куприны с дочкой Ксенией, которая вскоре станет популярной актрисой кинематографа, супруги Полонские, Алданов, Гиппиус и Мережковский…

Как и положено людям литературным, не обошлись без чтения стихов. Наташа Крандиевская на правах хозяйки первой прочитала свое стихотворение: