Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Тогда же сказал в присутствии Мережковских:

— Хочу напечатать сборник избранных стихотворений. Нет, не теперь, через год-другой…

Мережковский нехорошо, не по-доброму посмотрел на Бунина, а Гиппиус вытянула в улыбке синие губы:

— Конечно, напечатайте! Вы поэт опытный , маститый.

Мережковские смертельно завидовали успехам Бунина. В эмиграции он оказался самым знаменитым, притом — как-никак! — был академиком. (Увы, в современных нам списках «вечных» имя Ивана Алексеевича мы не находим. Легко предположить, что в свое время он был лишен этого звания теми деятелями от науки, которые носили в карманах партийные билеты и послушно выполняли приказы кремлевских командиров — кого исключить, кого включить.)

Дмитрий Сергеевич, как всякий пишущий, почитал себя самым талантливым и великим. Его действительно много издавали, много переводили.

И вот пронесся слух: из русской эмиграции кого-то одного — Бунина или Мережковского — хотят выставить кандидатом на Нобелевскую премию. Упоминали еще и Максима Горького, но тот был далеко, а слухи неясными.

Поэтому темнели лица супругов-литераторов, когда появлялся новый рассказ Бунина, выходила новая книга или печаталась восторженная рецензия.

«Избранные стихотворения» увидят свет лишь в 1929 году в издательстве «Современные записки» — 237 страниц, тиснутых на отличной бумаге изящными крупными шрифтами. В сборник, кроме старых, войдут два десятка новых стихов.

Книга окажется весьма удачной, быстро разойдется. Гиппиус, естественно, отзовется ругательной рецензией.

Слава и творческая сила Бунина станут расти, дарование Мережковского заметно чахнуть.

Мережковский постучал пальцами по крышке стола, посмотрел в потолок, откашлялся и, даже малость покраснев, заискивающим тоном пробормотал:

— Иван Алексеевич, Нобелевская премия одна?

— Ну? — Бунин с любопытством воззрился на собеседника.

— Кандидатов серьезных на нее двое — я и вы. Не обижайтесь, но о моих шансах говорят как о предпочтительных.

Но я вас уважаю, ценю и прочее. — Замялся, снова посопел и продолжил: — Зинаида Николаевна (кивок на Гиппиус) внесла прекрасное предложение. Давайте составим нотариальное соглашение: в случае присуждения премии Нобеля одному из нас поделим ее, так сказать, по справедливости, то бишь поровну.

Бунин не выдержал, невежливо расхохотался:

— Что же это мы, того, неубитого медведя… ох, не могу…

Отдышавшись, принял уморительно смиренный вид:

— На ваш капитал, Дмитрий Сергеевич, никогда не посмею посягнуть. Да и кому же еще нобелевский миллион, только вам! И нуждаетесь вы сильно…

И дальше Бунин поступил с Дмитрием Сергеевичем несколько жестоко. Он таинственным шепотом произнес:

— А мне теперь и деньги не очень-то нужны.

Мережковский встрепенулся:

— Почему?

— Никому не скажете? Я от всех скрываю, а то просить начнут…

— Слово даю! — Мережковский весь заходил ходуном.

— По национальной лотерее я выиграл двести тысяч! Возле Нотр-Дама купил один билетик, и вот…

Мережковский побледнел, зашатался. Бунин еще раз попросил:

— Только — ни слова!

В тот же вечер звонили Цетлины, Алданов, Полонский, Куприн, еще кто-то:

— Поздравляем с крупным выигрышем!

Но самое забавное произошло недели через две. Случайно встретив Бунина в одной из редакций, Мережковский подлетел к нему:

— Иван Алексеевич, я что подумал: вы теперь с деньгами, вам тем более следует подписать соглашение…

Бунин строго посмотрел на просителя и наставительно произнес:

— Никак нет-с, любезнейший Дмитрий Сергеевич! Ведь деньги к деньгам идут. Так что нобелевскому миллиону прямой резон — на мой счет, к двумстам тысячам.

Взгляд Мережковского пылал ненавистью.

Впрочем, народная примета в случае с Буниным не оправдалась. Когда мальчишка-посыльный принесет на виллу «Бельведер» в Грасе телеграмму о решении Шведской академии, то в доме не найдется нескольких сантимов на чаевые, а единственные туфли Веры Николаевны будут находиться у сапожника на очередном ремонте. И вообще, все обитатели виллы, бунинские нахлебники — Галина Кузнецова, литератор Николай Рощин (сочинявший доносы на Лубянку), не говоря о хозяевах — Вере Николаевне и Иване Алексеевиче, уже давно будут пребывать во всяческом мизере — несытно кормленные, бедно обутые.

С осени двадцать девятого года к тому же появился новый нахлебник — двадцатисемилетний Леонид Зуров, воевавший на стороне белых и неудачно раненный между ног, да так, что не мог иметь семью, зато регулярно обращавшийся к врачам-психиатрам.

Так что Бунину забот хватало.

Впрочем, весь русский народ нес крестные муки — и те, кто оставался на родной земле, и те, кто пребывал на чужбине. По Парижу ходила горькая шутка, пущенная Буниным:

— Большевики до той поры будут бороться за счастье народное, пока не уничтожат весь народ.

Когда захлебнулись в крови последние защитники Кронштадта, по всей Руси необъятной полыхали мужицкие бунты. На Северном Кавказе комбриг Ершов отчаянно сражался с большевистскими подразделениями. Не успокаивалась исстрадавшаяся Украина, по ее широким просторам носились тачанки повстанцев. Полыхало ишимское восстание. Но выше всех взметнулось пламя поволжского бунта, где тысячи мужиков преданно поддерживали атамана-мстителя Антонова.

Главным «специалистом» по удушению мужицкого анархизма стал 28-летний барин Тухачевский. Будущий красный маршал переводил всех под корень, зажигал села с двух сторон, безвинные дети и бабы падали под шашками рядом с их отцами и мужьями, доведенными до отчаяния поборами и схватившимися за вилы.

Но вот газеты сообщили: «Конец антоновским бандам». Говорят, что, когда курсанты Тухачевского вели мужиков на расстрелы, обреченные тянули заунывную песню:

Народ стонал от ран, от тифа, от голода, от бесправия…

Ленин, кажется, первым из кремлевских вождей понял: вопреки учению великого Маркса, надо переложить руль государственного корабля вправо. Самый образованный и самый дальновидный среди партийной верхушки, он еще весной восемнадцатого года начал разрабатывать пути экономической ретирады.

Но во время Гражданской войны было не до маневров, задача стояла куда насущней — уцелеть. Тогда торжествовал военный коммунизм с его примитивно-разбойничьей формулой: «Твое — это мое, берем чужое как свое!»

Допущенный в советское хозяйство капитализм — пусть в куцем, мизерном количестве — тут же дал потрясающие результаты. Как по волшебству, прилавки заполнились товарами, даже цены их мало отличались от цен мирного времени. Крестьянин вновь познал важность своего труда, наиболее старательные, наделенные земельными участками, быстро пошли в гору. Ликбезы распахнули двери для неграмотных. Пролетарских детей зазывали в рабфаки и вузы. Комсомол предлагал юнцам не только крушить церкви, но и много интересного — от занятий спортом до туристических походов, от обсуждения кинофильмов и театральных постановок до веселых шествий в дни революционных праздников и бесплатных библиотек, появившихся на каждой фабричке.