Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Начав читать, Бунин уже не мог оторваться, то и дело вскрикивая:

— Вот это преподнес! Ай да сукин сын Зиновьев! Ну, проходимец, совсем совесть потерял. Чей хлеб ест, того и песенку поет! — Он рассмеялся. — Вера! Иди сюда, повеселимся вместе. Вот какие коленца Гришка Зиновьев выкидывает: «Каждый пролетарий знает, что Ленин — вождь, Ленин — это апостол мирового коммунизма. ( Аплодисменты .) …Мы, ученики, последователи Ленина, мы можем прямо и открыто сказать: да, мы стремимся к тому, чтобы хоть немного походить на этого пламенного трибуна международного коммунизма, на величайшего вождя и апостола социалистической революции, какого-либо знал мир. Да здравствует же товарищ Ленин! ( Бурные аплодисменты .)» Да, действительно бурные, долго не смолкающие аплодисменты! — Бунин похлопал в ладоши. — Зиновьевская биография, этот чудесный труд, многое говорящий и о том, кто написал его, и о том, кому он посвящен. У нормального человека эти неумеренные восхваления должны вызывать отвращение.

— Может, Ленин ничего не знал, ну, что печатает Зиновьев?

— Не думаю! Наверняка он внимательно проглядел текст. И прошелся по нему рукой мастера.

Алданов поддержал Бунина:

— У меня лежит забавная вещица. После выхода «Ленина» одна дама меня разыскала и сделала подарок. Это латунный жетон с изображением Ленина, вышедший в восемнадцатом году. Размер — двадцать восемь миллиметров. Красивая бронзовая медаль вышла в девятнадцатом — Ленин рядом с Марксом и Энгельсом.

— У вас она тоже есть?

— Нету пока! Но будет, тираж у нее большой.

Тиражи действительно были большими — как амбиции вождей.

В июле двадцать первого года в заплеванной и тифозной Москве умирал Юлий Алексеевич Бунин.

Пришедший к нему Борис Зайцев увидал высохшего от голода и страшных душевных мучений человека.

Горьким шепотом он выдохнул:

— Когда мы расшатывали самодержавие, готовили социальную революцию, разве мы думали, что выродится вот в такое… — Он пожевал бледными губами и, не подобрав подходящего слова, надолго умолк. — От Ивана писем не было?

Юлий отрицательно покачал головой:

— Нет, конечно. Разве из-за границы дойдет! — Через минуту грустно добавил: — Нет, мне Ивана уже не видать, долго не протяну.

С тяжелым сердцем Зайцев простился с Юлием.

Усилиями Бориса Константиновича и еще нескольких литераторов удалось Юлия поместить в больницу, уже носившую имя уроженца Елецкого уезда, первого наркома здравоохранения Николая Семашко.

Когда племянник Юлия Алексеевича привез его в больницу, врач, посмотрев на прибывшего, задумчиво сказал:

— Медицинский уход у нас хороший, да вот с питанием… Прямо скажу, больных кормить нечем.

Юлий Алексеевич не затруднил собою, своей жизнью медицинский котел: на другой же день по прибытии он умер.

В сияющий солнцем и безоблачным небом горячий день, среди зелени и благоухающих цветов скрипучие дроги привезли покойного на окраину города — на новое кладбище Донского монастыря.

Покойник вытянулся в дешевом гробике, маленький, худенький, чисто выбритый, окоченевшими членами глубоко утонув в подстилке, с навсегда неестественно согнувшейся головой на подушке и выражением какого-то удивления, какое нередко бывает на лицах мертвецов.

За дрогами шло несколько человек — старые друзья, остатки прежней «Среды». Первыми подняли гроб Телешов и Зайцев.

…Дорогой читатель! Если вам доведется быть в Москве, зайдите на новое кладбище Донского монастыря. Недалеко от входа, слева, как раз против гигантского монумента председателю I Госдумы Муромцеву, — маленький холмик и скромная доска. Здесь покоится тело Юлия Алексеевича Бунина.

В те же июльские дни, ничего толком не знавший о положении брата, Бунин получил открытку с почтовым штемпелем германского Висбадена. Рукою Гиппиус было написано:

«Маэстро! Я нахожу, что вы бы не раскаялись, если бы приехали сюда. Зная ваш капризный характер и боясь ответственности, я вас не убеждаю, но зато нарисую беспристрастную картину…»

В самых ярких красках поэтесса воспевала прелести «дачной жизни»: удобное жилье, роскошная природа, дешевое питание. И как самый заманчивый довод: «Жизнь здесь куда дешевле, чем в Париже».

— Эх, Вера, где наша не пропадала! Начинаем курортную жизнь.

В десять часов утра 31 августа супруги Бунины прибыли в город на Рейне, славящийся горячими целебными источниками и производством игристых рислингов.

На таможне добродушный немец, с мясистым румяным носом и такого же цвета щеками, выдававшими любителя пива, страшно обрадовался, узнав, что перед ним русские. Оказалось, что он воевал в России и два года пробыл в плену. В Германию вернулся с «трофеем» — с русской женой.

— Это есть жена зер гут! — Он поднял вверх большой палец. Выяснив, что у Бунина денег больше, чем положено для ввоза, еще раз улыбнулся: — Карашо!

Их встречал Володя Злобин, секретарь Мережковских. Он был одет в белый щегольской костюм и черные остроносые лаковые ботинки. Не скрывая гордости за своего патрона, Злобин всю дорогу восхищался:

— Из главной городской библиотеки нам доставляют книги — из уважения к заслугам Дмитрия Сергеевича. Даже самые редкие издания! А Зинаида Николаевна увлеклась английскими романистами. Особенно ей по сердцу Сэмюэл Ричардсон, его удивительная жизнь, его талантливость. Сын простого столяра из провинциального Дербишира сумел сам себя образовать, развить свой писательский дар!

Мережковские встретили гостей игристым, которое выпили, удобно расположившись в апартаментах хозяев. Это были три большие комнаты с громадными потолками, большими окнами-фонарями, прекрасным видом на старый парк.

Уже за игристым напитком Гиппиус села на любимого конька — восторженно заговорила о «божественном романтизме Ричардсона»:

— Признаюсь, что я плакала в юности, читая «Памелу»…

Бунин чуть хмыкнул, представив невозможную картину — плачущую Зинаиду Николаевну. Но вслух произнес:

— Но мораль героини отдает ханжеством!

Гиппиус аж подскочила:

— Ханжество?! Нет, это душевная чистота и невинность…

— А ведь еще Пушкин с иронией писал:

Кстати, Зинаида Николаевна, великий поэт самою невинность в одном из черновиков называет «вздором», говоря именно о Памеле.

Мережковский удивленно поднял бровь:

— А вы, Иван Алексеевич, оказывается, человек широкой эрудиции!

Бунин снисходительно посмотрел на собеседника и с милой улыбкой добавил:

— Но никому не пришло в голову, что Памелу и Пушкина разделяло столетие. Во времена Ричардсона нравы были куда чище, и в той среде, где обитала Памела, ее стремление к добродетели не раздражало, а восхищало.