Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Каган, здесь же присутствовавший, вскочил со стула, с его носа свалилось пенсне, он его ловко поймал в воздухе и, брызжа слюной, закричал:

— Я вас умоляю! Прекратите-таки уже балаган! Что это такое? Что несет этот безумец? Какие документы? Дайте мне их в руки, или я стукну ваше лицо, гражданин Бурцев!

Документы все уже видели: это были рукописные свидетельства некоего Генделевича, у которого жена ушла к Кагану. Бурцев изнемогал от собственного энтузиазма…

Яблоновский стал рассказывать, что в России повсюду восстания:

— В Царицыне распято более ста пятидесяти коммунистов. Жестокость, варварство, но и народ понять можно — раскалили его, довели…

Бурцев с болезненной настойчивостью взывал к присутствовавшим:

— Господа, мы обязаны проявить принципиальность. На Кагана поступил сигнал от Генделевича…

Семен Моисеевич перестал возражать Бурцеву. Он лишь глядел на него большими и печальными глазами, и весь его вид говорил: «Что вы хотите с безумного человека?»

Влетел запыхавшийся Толстой:

— Что за шум, а драки нет?

Каган слабо улыбнулся:

— Да вот, Владимир Львович обвиняет меня в том, что я большевик.

Толстой так расхохотался, что у соседей на нижнем этаже начала лаять собака:

— Ох, уморил… Каган — агент Крупской! О-го-го!

Бурцев надулся. Маленький, седенький, узкоплечий, он был похож на сказочного гнома.

— Когда я разоблачал Азефа, то мне тоже вначале не верили!

Увидав на столике закуску, Толстой налил рюмку «Померанцевой», положил на картошку изрядную порцию икры, съел и крякнул.

— Отличная закуска! Только под нее нужна большая водка… — И налил снова.

Мирский, устав от обличений Бурцева, предложил:

— Владимир Львович, водки хотите?

Толстой уговорил его выпить, хитро подмигнул:

— Анекдот хотите? Князь Львов сегодня рассказал мне. Приходит еврей на работу наниматься, ему дают анкету заполнять. Там графа о партийности. Еврей пишет: «Сочувствующий коммунистической партии, но помочь ничем не могу». Ха-ха!

Теперь пришла очередь улыбнуться всей компании, даже серьезный и печальный Бурцев синими аскетическими губами изобразил подобие улыбки.

— Повеселились, и будет, — вдруг посерьезнел Толстой. — Князь Львов сказал мне нечто важное. По всей России восстания против большевиков. В их руках остались лишь Москва и Петербург.

Лица у всех сделались сразу значительными. Только Бунин скептически усмехнулся:

— Эти басни мы много раз слыхали!

— Нет, Иван Алексеевич, — уверил Толстой. — Это начало конца.

— Значит, скоро домой поедем? — потер руки Бурцев.

Бунин подначил его:

— Да, Владимир Львович, торопитесь собрать вещи. Чтоб первым успеть на вокзал…

Мирский ехидно поддакнул:

— Конечно! Только надо не по железной дороге, следует въехать в Москву на белом коне.

— И сразу — на Лубянку, — ухмыльнулся Каган. — Реквизировать все документы ВЧК. Для пополнения картотеки Владимира Львовича.

Из дневниковых записей Бунина. Первая за 13 марта:

«Вчерашний день не принес ничего нового. Нигде нельзя было добиться толку даже насчет Красной Горки — чья она?

…Нынче проснулся, чувствуя себя особенно трезвым к Кронштадту. Что пока в самом деле случилось? Да и лозунг их: „Да здравствуют Советы!“ Вот тебе и парижское торжество, — говорили, будто там кричали: „Да здравствует Учредительное собрание!“ — Ныне „Новости“ опять — третий номер подряд — яростно рвут „претендентов на власть“, монархистов. Делят, сукины дети, „еще не убитого медведя “.»

« 1/14 марта. Прочел „Новую русскую жизнь“ [Гельсингфорс] — настроение несколько изменилось. Нет, оказывается, петербургские рабочие волновались довольно сильно. Но замечательно: главное, о чем кричали они, — это „хлеба“ и „долой коммунистов и жидов!“. Евреи в Петербурге попрятались, организовывали оборону против погрома… Были случаи пения „Боже, Царя храни“».

Ранним утром 17 марта большевистские отряды ворвались в Кронштадт. Весь день шли бои. Восставшие знали, что им пощады не будет, поэтому их мужество было беспримерным. Но к вечеру все было кончено. Линкоры прекратили огонь. Экипажи помыли палубы, помылись сами, надели чистое белье и стали ждать своей участи.

В тот же день, в двадцать один час пятьдесят минут, Тухачевский подписал приказ об овладении крепостью, островом Котлин и батареей Риф. Согласно приказу «красного маршала», широко применялась в уличных боях артиллерия. Бунин не узнает, что снарядом был разрушен домик, где некогда жила Катюша Милина.

Возникает естественный вопрос: если по всей России потоками лилась кровь, значит, была необходима целая армия жестоких истязателей и расстреливателей. Как же удавалось вербовать этих выродков?

Владимир Солоухин так говорит об этом: «Конечно, были люди, которые за чистую монету принимали все слова и лозунги Ленина… Они искренне верили, что Москва и Петроград голодают потому, что крестьяне не дают хлеба, прячут его. В то время как мы знаем, что зависимость была обратная. Голод в Москве и Петрограде нужен был Ленину как повод отобрать у крестьян весь хлеб до последнего зерна, сосредоточить его в своих руках, а затем, распределяя, „господствовать над всеми видами труда“… Были и просто коллаборационисты. Ведь в любой оккупированной стране все равно находятся люди, сотрудничающие с оккупантами».

— Вот и все! — горестно вздохнул Бунин, прочитав в газетах о падении Кронштадта. — Больше ждать нечего, здесь мы останемся надолго. Страшно подумать: как жить на чужбине?

Скоро он запишет в дневник:

«Сон, дикий сон! Давно ли все это было — сила, богатство, полнота жизни — и все это было наше, наш дом, Россия! Полтава, городской сад. Екатер[инослав (?)] Севастополь, залив, Графская пристань, блестящие морские офицеры и матросы, длинная шлюпка в десять гребцов… Сибирь, Москва, меха, драгоценности, сибирский экспресс, монастыри, соборы, Астрахань, Баку…

И всему конец! И все это была ведь и моя жизнь! И вот ничего, и даже последних родных никогда не увидишь! А собственно, я и не заметил как следует, как погибла моя жизнь… Впрочем, в этом-то и милость Божия…»

Ему было суждено навсегда остаться под чужим небом.

Пришло лето 1921 года. Все жили в какой-то постоянной лихорадке, в жажде деятельности — политической, издательской, коммерческой. Военачальники с серьезным видом часами простаивали возле карт, подсчитывали собственные силы и ресурсы большевиков.

Сорокадвухлетний Врангель делал все возможное, чтобы сохранить остатки Белой армии. После бегства из Крыма старшие начальники собрались в водах Босфора. На крейсере «Генерал Корнилов» жарко обсуждали вопросы продолжения Гражданской войны.