Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Доктор прошелся по кабинету, ступая носками вовнутрь стоптанных башмаков, вздохнул и вдруг перешел на сочувственный тон:

— Поверьте, дружок, страсть хладеет быстро, и окажется, что вы совершенно чужие друг другу люди. И к тому же вы нищий! За это вы должны сказать спасибо вашему отцу, который разорил семью. — Голос доктора стал накаляться. — Он сделал вас бродягой — без дома, без профессии. И вы имеете наглость давать волю вашему чувству? Вы мизинца моей дочери недостойны…

Бунин, пылая от стыда, не дослушал, выскочил от доктора. Дома его ждала… Варвара. Она молча вопросительно глядела на своего вздыхателя.

— Твой отец срамил меня, обзывал…

— Ах, не расстраивайся!

— Давай венчаемся тайком?

— Нет, это убьет отца. Давай по-прежнему жить нелегально, я буду как твоя жена…

Впрочем, спустя непродолжительное время папаша Пащенко написал дочери, что согласен на венчание ее с Буниным. Но она скрыла это письмо. И Иван Алексеевич так никогда и не узнал об этом согласии. (Это послание обнаружили в архиве Пащенко много лет спустя после ее смерти.)

В то же время она тайно виделась с молодым богатым помещиком Арсением Бибиковым, за которого и вышла замуж.

Иван Алексеевич женился лишь в 1898 году на Анне Цакни, гречанке. Женившись, года полтора прожил в Одессе (где сблизился с кружком южнорусских художников). Затем разошелся с женой… Впрочем, по собственному признанию, Цакни он никогда не любил.

Несчастная любовь к Варваре Пащенко нанесла рубцы на бунинское сердце. Но она же дала писателю тот горестный опыт, который нельзя постичь ни воображением, ни умственным напряжением. Это надо пережить самому.

И еще, что вынес он со своего рождения и юных лет, что пронес через всю жизнь:

«Я многое кровно унаследовал от отца, например, говорить и поступать с полной искренностью в том или ином случае, не считаясь с последствиями, нередко вызывая этим злобу, ненависть к себе… Он нередко говорил с презрением к кому-то, утверждал свое право высказывать свои мнения, положительные или отрицательные, о чем угодно, идущие вразрез с общепринятым:

— Я не червонец, чтобы всем нравиться!

Он ненавидел всякую ложь и особенно корыстную, прибыльную, говорил брезгливо:

— Лгут только лакеи.

И я был в детстве и отрочестве правдив необыкновенно».

Бунин всю жизнь был правдив необыкновенно.

В ту ночь с 22 на 23 октября, когда ему исполнилось пятьдесят два года, когда чужое небо было залито могильной чернотой и даже звезды, словно провалившись в преисподнюю, не посылали свой мертвенный свет на далекую землю, Бунин записал в дневник слова, которые много объясняют в его характере:

«Тот, кто называется „поэт“, должен быть чувствуем как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т. д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и проч. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным? Вообще раз писатель сделал так, что потерял мое уважение, что я ему не верю, — он пропал для меня. И это делают иногда две-три строки…»

В пятницу 24 ноября 1922 года в Русской православной церкви на рю Дарю горели свечи, красными звездочками светились у ликов лампадки и под высокий купол взлетали древние славянские слова — священник, псаломщик и шаферы отправляли древний чин венчания.

Сочетались браком (теперь церковным) Иван Алексеевич Бунин и Вера Николаевна Муромцева. Все было очень трогательно, напоминало старую Русь, и у Веры Николаевны на глаза навертывались слезы.

Из церкви поехали на квартиру к Буниным — на «Яшкинскую улицу», как успел Иван Алексеевич прозвать рю Жак Оффенбах. «Честная компания» в лице Куприна, Бальмонта, Мережковских и Цетлиных разместилась за столом. Щедротами Марии Самойловны он порадовал гастрономическим изобилием. Нежно-розовая семга, свежая икра, жареные почки, «Померанцевая» в запотевших графинчиках — все вызывало давно не удовлетворявшийся аппетит.

— Ты, Ян, на меня не сердись! — говорила Вера Николаевна. — Без церковного венчания какой брак? На Руси, помнишь, говорили…

Иван Алексеевич, смеясь, перебил:

— Помню! «Только Божье крепко»! У нас с тобой давно крепко.

В разговор вмешался Куприн. Откусывая от большого куска мяса, он наставительно сказал:

— «Быть тому так, как пометил дьяк»! За здоровье молодых. — Его монгольское лицо осветилось широкой улыбкой. — По Божьему велению, по царскому уложению, по господской воле, по мирскому приговору — пьем без уговору!

Засиделись до полуночи. Супруги Цетлины, которых ждал у подъезда автомобиль, взялись доставить в родные пределы Бальмонта. Он никак не хотел садиться в авто, на всю улицу выкрикивал свои стихи:

Шофер энергичным движением подсадил пиита в авто.

Через несколько дней после описываемых событий Бунин получил письмо от своего старого знакомца Шмелева. Тот пережил страшное потрясение — гибель любимого сына, офицера Белой гвардии, расстрелянного в Крыму красноармейцами.

Шмелев писал из Берлина 23 ноября: «Дорогой Иван Алексеевич, после долгих хлопот и колебаний, — ибо без определенных целей, как пушинки в ветре, проходим мы с женой жизнь, — пристали мы в Берлине 13 (нового стиля) ноября. Почему в Берлине? Для каких целей? Неизвестно. Где ни быть — все одно. Могли бы и в Персию, и в Японию, и в Патагонию. Когда душа мертва, а жизнь только известное состояние тел наших, тогда все равно — колом или поленом. Четверть процента остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся… Но это невероятно. Всего не напишешь… Осталось во мне живое нечто — наша литература, и в ней — Вы, дорогой, теперь только Вы, от кого я корыстно жду наслаждения силою и красотой родного слова, что, может, и даст толчки к творчеству, что может заставить принять жизнь, жизнь для работы…

Внутреннее мое говорит, что недуг точит и точит, но Россия страна особливая, и ее народ может еще долго-долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву. Думать не хочется. Москва живет все же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрет, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного. В России опять голод местами, а Москва живет, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровкой и Тверской, где цены не пугают… жадное хайло — новую буржуазию. „Нэп“ живет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив и пуглив, и нахален, когда можно…»

Бунин сразу же ответил: приезжайте к нам, как-нибудь устроимся.