Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Как ты мне дерзко отвечала!

— Это от смущения. Но пригласила в гости — в ближайшую субботу. Надо правду сказать, ты в то время от светского образа жизни выглядел не очень свежим: лицо усталое, мешки под глазами…

— Даже твоя мама противилась нашей дружбе, полагая меня этаким российским донжуаном. Да и первый брак еще не был расторгнут.

— Сознайся, у дам ты пользовался успехом!

Все улыбнулись, а Верочка Зайцева погрозила пальцем:

— Иван, ты был известным ветреником! Анекдоты о твоих блестящих амурных победах были у всех на устах. Да и то: молодость, литературный успех, завидные гонорары.

Бунин вдруг стал серьезным:

— Но только с Верой мне было хорошо, с ней я никогда не скучал. Когда я ожидал какую-нибудь гостью, то всегда предупреждал близких. И они часа через полтора после прихода гостьи стучали ко мне в дверь: «Иван Алексеевич, к вам пришли… Ожидают!» Вот свидание и прерывалось. А с Верочкой — ах, всю жизнь мне хорошо! Она друг преданный.

Борис Константинович весь обмяк:

— Куда вся эта счастливая жизнь исчезла? Словно сразу провалилась в какую-то жуткую преисподнюю. Словно черти заговор на нас сотворили.

Он перекрестился и продолжал:

— Живем по-собачьи, скверно. Про Россию и говорить нечего — стала нищей, интеллигенцию истребляют, командуют повсюду инородцы. Жизнь исчезла, остались троцкие, стучки, зиновьевы, коминтерны, трудовые повинности. И что любопытно: все те, кто вчера горлопанил о свободе и равенстве, добравшись до корыта, тут же прочно забывают всяческий стыд и совесть. История Андрея Соболя лишь чего стоит!

— Это который большевик? — отозвался Бунин.

— Да, после Октября он стал довольно известным литератором. Но еще чуть не с детских лет боролся с самодержавием. В нежном возрасте умудрился попасть в сибирскую ссылку — это его воспитывали «царские сатрапы». Большевистскому перевороту радовался, как несмышленыш Деду Морозу, но однажды посмел сказать что-то против Троцкого. Теперь продолжили воспитание его единоверцы из ЧК — замкнули в камеру одесской тюрьмы. Мне жалко его стало, все-таки знакомые. Дернуло меня после одного из совещаний к московскому «генерал-губернатору» Каменеву обратиться.

— Хороший писатель, ну, сказал что-то нелестное в адрес Льва Давидовича. Впредь умнее будет. Надо помочь, всю молодость отдал борьбе за дело освобождения…

Лев Борисович смотрит на меня подозрительно:

— Это какой Соболь? Который роман «Пыль» написал? Плохой роман, пусть посидит.

Вспылил я, крикнул ему в лицо:

— Но ведь уже семь месяцев сидит, неизвестно за что!

— У нас невиновных не сажают!

Направился важно к выходу, плюхнулся в ожидавший его автомобиль и укатил в сторону Кремля…

…Все долго молчали. Настроение опять стало тяжелым — лучше не затевать этих разговоров, не травить душу. И лишь Бунин глухо отозвался:

— С каким звериным остервенением рушили и продолжают рушить Россию. За что? За то, что всем, кто хотел и умел трудиться, она была добрым, сытным домом?

Никто ничего не ответил, ибо перед жестокостью и глупостью разум замолкает.

И все-таки — за что?

Шестнадцатого февраля 1924 года парижский «Саль де жеографи» принял в свое чрево столько народу, сколько в него, наверное, никогда не набивалось. Здесь проходил вечер «Миссия русской литературы». Афиши украсились именами Дмитрия Мережковского, Ивана Шмелева, Павла Милюкова, Николая Кульмана и других.

Но многие пришли только для того, чтобы услыхать великолепного и страстного оратора — Бунина. Громом аплодисментов встретили его появление на сцене. Он вышел вперед, к самой рампе — легкий, изящный, вдохновенный.

— Соотечественники… — Он произнес только это слово, и голос его сорвался. Он попытался справиться с волнением. — Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека…

В зале повисла мертвая тишина. Бунин явственно слышал, как кровь стучит в его висках. Он наполнился решимостью, голос взлетел под высокий потолок.

— Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях. Революция, говорят, была неизбежна, ибо народ жаждал и таил ненависть к своему бывшему господину и вообще к господам. Но почему же эта будто бы неизбежная революция не коснулась, например, Польши, Литвы? Или там не было барина, нет недостатка в земле и вообще всяческого неравенства? И по какой причине участвовала в революции и во всех ее зверствах Сибирь с ее допотопным обилием крепостных уз? Нет, неизбежности не было, а дело было все-таки сделано, и как и под каким знаменем? Сделано оно было ужасающе, и знамя их было и есть интернациональное, то есть претендующее быть знаменем всех наций и дать миру взамен синайских скрижалей и Нагорной проповеди, взамен древних Божеских уставов нечто новое и дьявольское. — Бунин перевел дыхание.

Он взял в слегка дрожащие от волнения руки стакан воды, отпил глоток и вновь продолжил, теперь уже до самого конца без перерывов. И гнев его нарастал, и вдохновение говорило его устами:

— Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурою. Что же с ним сделалось? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы и, быть может, вовеки непоправимы. И кошмар этот, повторяю, тем ужаснее, что он даже всячески прославляется, возводится в перл создания и годами длится при полном попустительстве всего мира, который уже давно должен был бы крестовым походом идти на Москву.

Что произошло? Как ни безумна была революция во время великой войны, огромное число будущих белых ратников и эмигрантов приняло ее. Новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако чуть не все мы грудью защищали его. Но Россия, поджигаемая «планетарным» злодеем, возводящим разнузданную власть черни и все самые низкие свойства ее истинно в религию, Россия уже сошла с ума, — сам министр-президент на московском собрании в августе семнадцатого года заявил, что уже зарегистрировано, — только зарегистрировано! — десять тысяч зверских и бессмысленных народных «самосудов». А что было затем? Было величайшее в мире попрание и бесчестье всех основ человеческого существования, начавшееся с убийства Духонина и «похабного мира» в Бресте и докатившееся до людоедства. «Планетарный» же злодей, осененный знанием, с издевательским призывом к свободе, братству и равенству, высоко сидел на шее русского дикаря и весь мир призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину, учить «Семь заповедей Ленина».