Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Гитлер сморщился:

— Об этом я слыхал. — Повернул смеющееся лицо к Муссолини: — Дуче, вы знаете, что Сталин пил за Гиммлера — «гаранта порядка в Германии»? Это очень забавно. Генрих истребил у нас всех приверженцев коммунизма, а Сталин искренне восхищался им. Настоящий политик, я очарован Сталиным! И достойный противник… У него есть ощущение истории.

Двадцать пятого января 1941 года Бунин записал в дневнике: «Хитлер, верно, уже понимает, что влез в опасную историю. Муссолини усрался — чем бы там дело ни кончилось. Возможно, что и Абиссинию потеряет».

Конечно, потеряет. И Гитлер тоже все потеряет — одни головешки останутся. Но до этого он успеет спалить полмира.

Тридцатого января, поворачивая ручку настройки «Дюкрете», Бунин услыхал голос Гитлера. Рядом с Иваном Алексеевичем сидела Магда, и она перевела страстные вскрикивания немецкого вождя:

— Мировой империализм и козни жидомасонов ввергли миролюбивый немецкий народ в войну. Что ж! Тем хуже для них. В 1941 году история узнает новый, справедливый порядок! Не будет больше ни привилегий, ни тирании. — Эфир донес одобрительный рев толпы, бешеные рукоплескания. — Мы как никогда близки к победе. Но для этого необходимы усилия каждого честного немца: солдата на фронте, рабочего на заводе, землевладельца на своем поле. Хайль!

И вновь рев, на фоне которого тысячи крепких глоток запели «Хорст Вессель».

В Германии счастливый народ ликовал — исполнилось восемь лет, как любимый вождь пришел к власти.

Двадцать первого февраля один из лучших советских разведчиков Шандор Радо сообщил из Швейцарии в Москву: «Германия сейчас имеет на Востоке 150 дивизий. Наступление Гитлера начнется в конце мая».

Дата предполагавшегося нападения на СССР была указана правильно. Но нацисты напали на Югославию и Грецию 27 марта — по этой причине Гитлер был вынужден отложить военные действия против России на четыре-пять недель.

В первых числах марта Рихард Зорге сумел передать в Москву потрясающие по важности материалы: фотокопию телеграммы Риббентропа германскому послу Отто в Токио: «Нападение на СССР планируется на вторую половину июня».

Позже Радо и Зорге сообщили уточненную дату нападения на СССР — 22 июня. Подобная информация поступала также из других источников — от Уинстона Черчилля, югославского посла в Москве М. Гавриловича и прочих.

Но Сталину хотелось мира — на год, еще лучше на два. Он готовил страну к войне. Обескровленная Германия, по мысли советского стратега, стала бы легкой добычей. Шеф НКВД, один из умнейших и коварнейших в партийной верхушке, Лаврентий Берия, угождая Сталину, клал ему на стол докладные записки: «Секретных сотрудников… за систематическую дезинформацию стереть в лагерную пыль как пособников международных провокаторов, желающих поссорить нас с Германией…», «Я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним ваше мудрое предначертание: в 1941 г. Гитлер на нас не нападет!»

Патологически недоверчивый вождь и на сей раз верил.

В отличие от советского вождя Бунин с ужасом понял: война России с Германией уже на пороге!

Все чаще с досадой вспоминал день, когда Алексей Толстой не позвонил ему. Как тогда было бы хорошо уехать в Россию! Ведь он не к большевикам хочет — на родину, домой.

Впрочем, стоп! А почему теперь не попробовать, не попытаться уехать в Москву? Лишь бы не опоздать, опередить события. Надо написать Толстому и намекнуть о своих намерениях. Да и сам факт, что отправил подобное письмо — впервые за два с лишним десятилетия пребывания на чужбине, все скажет яснее всяких намеков.

Бунин написал: «Вилла „Жаннет“, Грас [8] И. А. Бунин употреблял иное написание: Жаннетт, Грасс. . Алексей Николаевич, я в таком ужасном положении, в каком еще никогда не был, — стал совершенно нищ (не по своей вине) и погибаю с голоду вместе с больной Верой Николаевной.

У вас издавали немало моих книг — помоги, пожалуйста, — не лично, конечно: может быть, Ваши государственные и прочие издательства, издававшие меня, заплатят мне за мои книги что-нибудь? Обратись к ним, если сочтешь возможным сделать что-нибудь для человека, все-таки сделавшего кое-что в русской литературе. При всей разности наших политических воззрений, я все-таки всегда был беспристрастен в оценке современных русских писателей, — отнеситесь и вы ко мне в этом смысле беспристрастно, человечно.

Желаю тебе всего доброго. 2 мая 1941 г. Ив. Бунин.

Я написал целую книгу рассказов, но где ж ее теперь издать?»

Пока открытка шла в Москву, Иван Алексеевич не желал откладывать важное дело в дальний ящик. Он отправляет в Москву еще одно письмо — своему давнему другу с Покровки Н. Д. Телешову. В нем он уже без обиняков заявляет о желании вернуться домой, на родину: «…8.V.41. Дорогой Митрич, довольно давно не писал тебе — лет 20. Ты, верно, теперь очень старенький, — здоров ли? И что Елена Андреевна? Целую ее руку — и тебя — с неизменной любовью. А мы сидим в Grasee’е (это возле Cannes), где провели лет 17 (чередуя его с Парижем), — теперь сидим очень плохо. Был я „богат“ — теперь, волею судеб, вдруг стал нищ, как Иов. Был „знаменит на весь мир“ — теперь никому в мире не нужен — не до меня миру! Вера Николаевна очень болезненна, чему помогает и то, что мы весьма голодны. Я пока пишу — написал недавно целую книгу новых рассказов, но куда ее теперь девать? А ты пишешь?

Твой Ив. Бунин. Я сед, сух, худ, но еще ядовит. Очень хочу домой».

Решительный шаг был сделан. Бунинская жизнь могла резко измениться, если бы…

В начале июня 1941 года открытка из Граса была получена Толстым.

Изумился маститый писатель, затем на душу накатил страх. Прошлый раз в Париже он мудро уклонился от визита к Бунину. Дело нешуточное — якшаться с белоэмигрантом! Теперь, конечно, о письме известно стало всем, кому по службе знать положено. Можно, конечно, сжечь послание, да толку мало. В НКВД к стене припрут, причинное место дверями прищемят: «Ага, письмо врага народа уничтожил? Следы, сукин сын, заметаешь?» Все великие заслуги забудут, не вспомнят о том, что он — академик, депутат Верховного Совета!

Две ночи не спал, маялся, как Шакловитый на дыбе. Только пытал его не Емелька Свежев с лошадиным лицом, а мертвящий страх. Вдруг однажды утром, когда маститый писатель завтракал, без телефонного упреждения пожаловал к нему гость нежданный — Телешов. Выложил на стол какую-то открытку, задохнулся:

— Вот, Бунин мне прислал. Пишет, что «домой хочет». Что делать? Ведь могут в опасной связи с белоэмигрантом заподозрить. Вы, Алексей Николаевич, человек государственный, рассудите: я ему не писал, это все он сам. Я и на следствии так покажу…