Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Бунин усмехнулся:

— Да, Сталин, быть может, и Антихрист, но Дмитрий Сергеевич — законченный подлец. Совсем Бога не боится, старость свою срамит. На белом коне ни Мережковскому, ни даже Гитлеру в Кремль не въехать. Кишка тонка! Теперь я понял свой сон: этот самый Мережковский для меня умер.

Спустя годы всплывут некоторые подробности сего эфирного срама. Талантливая Ирина Одоевцева, оставившая интересные мемуары (хотя и несколько субъективные), летом сорок первого года жила по соседству с Мережковским в курортном Биаррице.

Она писала: «Положа руку на сердце, утверждаю, что Мережковский до своего последнего дня оставался лютым врагом Гитлера, ненавидя и презирая его…» Мережковский называл Гитлера «маляром, воняющим ножным потом».

Юрий Терапиано позже будет утверждать, что на немецкое радио Мережковского увлекли его многолетний секретарь Владимир Злобин и какая-то «иностранная дама». Они якобы считали, что подобное выступление может облегчить тяжелое материальное положение Мережковских. Гиппиус о подвиге мужа узнала слишком поздно и возмутилась им.

Когда Мережковские вернулись в Париж, от них все отвернулись. Виктор Мамченко — поэт средней руки, друг «номер один» Зинаиды Николаевны — рассказывал, что когда Мережковский узнал о зверствах гитлеровцев в России и об их явных завоевательных потугах, то испытал к ним «сильное охлаждение».

Дмитрий Сергеевич скоропостижно скончался 7 декабря того же 1941 года, чуть-чуть не дожив до разгрома гитлеровцев под Москвой.

На Сент-Женевьев-де-Буа — русское кладбище под Парижем — пришло несколько человек. В глинистой яме высоко стояла вода. Когда могильщики опускали гроб, он неловко бултыхнулся, вызвав грязные брызги. Капли долетели до бедной Гиппиус, оросили ее пальтишко. Она вскрикнула и без чувств повалилась на руки Злобину.

С этого момента Зинаида Николаевна несколько тронулась головой.

Бунин был потрясен: немцы с уму непостижимой легкостью катились по Русской земле.

— В чем дело? — с ужасом вопрошал он домашних. — Неужто двадцать четыре года большевистского царствования совершенно опустошили души людей? Быть может, интернациональная идеология лишила русский народ естественного желания защищать отечество?

Все вздыхали, и никто не умел ответить. Зуров покривил рот:

— «Новое слово» пишет, что русские повсюду встречают немцев как желанных освободителей, выходят с хлебом-солью. Может, и впрямь Гитлер лучше, чем Сталин? Немцы люди культурные, церкви открывают, землю крестьянам наверняка дадут. Ведь хуже, чем деспотия большевиков, ничего быть не может. Не так ли? Враги наших врагов — наши друзья.

Бунин отрицательно покачал головой:

— Принять из рук Гитлера милость? Это крайняя степень падения. Если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, — я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, видеть, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое люблю, чту ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали — нет, этого не потерплю!

Бахрах поддел Зурова:

— Наполеон Москву занял, зато потом в портки наложил!

Зуров окрысился на нового сожителя, поселение которого в «Жаннет» ему явно было не по душе. Он насмешливо протянул:

— Наполеон! Тому пришлось пядь за пядью отвоевывать, а эти советские… драпают от германцев, как зайцы от волка. На Украине, особенно Западной, фашистов встречают с искренней радостью. Прибалты ненавидят большевиков, в немцах видят освободителей. За столь короткий срок Гитлер оккупировал обширные пространства…

— Это временно! — Бахрах погрозил пальцем.

Зуров отрезал:

— Красная армия была нашпигована агентами, шпионами — Якир, Уборевич, Тухачевский…

Бунин пожал плечами:

— Шпионы? Сомнительное дело. Ленинская гвардия — это действительно шпионы — германские. На немецкие деньги большевики разлагали русскую армию и захватили власть. А после расплатились, открыв границы Германии, которая была на краю краха. Если Сталин уничтожал ленинских прихвостней — Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Тухачевского и прочих палачей русского народа, то в этом была историческая справедливость.

— Вам, Иван Алексеевич, сколько понимаю, все политики не по вкусу, скопом, так сказать, — кисло усмехнулся Зуров.

— Почему все? — ответил Бунин. — Если кто меня приводит в восхищение, так это Уинстон Черчилль. Какая блестящая фигура, какая интересная, полная противоречий и приключений жизнь!

— Говорят, он воевал? — спросил Зуров.

— И еще как, не зная страха! Участвовал Черчилль в пяти кампаниях — в Азии, Африке, Америке, сражался на бронированном поезде с бурами, попал к ним в плен и настолько очаровал их, что враги специально для него устроили футбол. Бежал из плена и пережил сказочные приключения. Министром он стал в тридцать два года, а сорока лет от роду распоряжался британским флотом.

— А я у кого-то читала, — вступила в разговор Галина, — кажется, у Алданова, что министр писал романы…

— Да, писал, притом с изумительной скоростью. Рано утром к нему являлись две стенографистки, и он начинал диктовать. Когда одна утомлялась, за дело принималась другая. В день писал, точнее, диктовал до пятидесяти страниц.

— И в чем его храбрость заключалась? — поинтересовался Зуров. — Ну, скажем, когда из плена бежал?

— Пикантность ситуации заключалась в том, что Черчилль, как писатель и как военный журналист, гневно клеймил тех, кто сдается в плен. Буквально за день до того, как он попал в руки к бурам, Черчилль утверждал: «Нет ничего глупее и унизительнее, чем быть пленником. Вы долгое время делали все возможное, чтобы убить врага. Но вот, возможно даже по вашей вине, у вас дело сорвалось, и вы, по сути дела, просите врага сохранить вам жизнь. Что может быть унизительней?» Черчилль вместе с другими англичанами был доставлен в преторию и размещен в здании школы. Он требовал, чтобы его как журналиста немедленно освободили. Но буры знали, что он, будучи штатским лицом, принимал участие в боевых действиях. Это грозило расстрелом.

И вот ночью, когда охрана зазевалась, Уинстон перелез через высокий забор. Он оказался в одиночестве, во вражеском городе, вдали от линии фронта. Два дня и две ночи прятался Уинстон возле железной дороги, пытаясь вскочить на проходящий поезд. Увы, ничего не выходило. Его разыскивали, за голову лорда была объявлена премия. Шатающийся от голода, жажды и вынужденной бессонницы, Черчилль, казалось, решился на безрассудный шаг. Увидав свет в каком-то окошке, он постучался в дом. Видать, Черчилль нужен был Богу живым. Он попал к англичанину, единственному на много миль вокруг, оставленному бурами для сохранения порядка законсервированных шахт. Именно этот англичанин сначала спрятал беглеца в шахте, а затем посадил в поезд, шедший в португальскую колонию.